Сальтеадор

XX

ГОСТЕПРИИМСТВО

Уже стемнело, когда Хинеста углубилась в горы.

Но прежде чем последовать за ней, нам следует нанести визит в дом дона Руиса де Торрильяса вслед за верховным судьей Андалусии.

Вероятно, читатель помнит, что сказал король дону Иньиго, выходя вслед за Хинестой из Мирадора королевы.

Дон Иньиго, не задумываясь о том, какой непонятной силой удалось цыганке добиться от короля помилования, в котором он отказал и дону Руису, и ему самому, тотчас же направился к дому дона Руиса, расположенному на площади Виварамбла, близ ворот Гранатов.

Читатель, верно, также запомнил, что верховному судье, пока дон Карлос будет находиться в столице древних мавританских королей, надлежало жить в Гранаде, и дон Иньиго решил, что нанесет обиду старому другу дону Руису, если не пойдет к нему и не попросит гостеприимства, которое его бывший соратник однажды предложил ему еще в Малаге.

Поэтому на другой же день после приезда он (как и сказал дону Руису на площади Лос-Альхибес) отправился, вместе с дочерью, в дом старого друга с просьбой приютить их.

Донья Мерседес была дома одна, ибо дон Руис, как мы знаем, с утра ждал короля на площади Лос-Альхибес.

Донья Мерседес была еще хороша собой, хотя ей было далеко за сорок; ее называли античной матроной, почитая эту чистую, безупречную жизнь, и никому в Гранаде не приходило в голову набросить хотя бы тень подозрения на супругу дона Руиса.

Увидев дона Иньиго, Мерседес негромко вскрикнула и поднялась с места; румянец залил ее бледные щеки и сразу же исчез, подобно зарнице, ее прекрасное лицо стало еще бледнее, и странное дело: волнение, овладевшее ею, как бы передалось дону Иньиго. Лишь после недолгого молчания, пока донья Флор с изумлением переводила взгляд с отца на донью Мерседес, повторяем, после недолгого молчания он обрел дар слова и сказал:

— Сеньора, я должен провести несколько дней в Гранаде — в первый раз после возвращения из Америки. И я бы обидел своего старинного друга, если бы остановился в гостинице или у кого-нибудь из других знакомых мне дворян, ибо мой друг приезжал в Малагу, чтобы пригласить меня к себе.

— Сеньор, — заговорила Мерседес, опустив глаза и тщетно стараясь сдержать волнение, хотя голос ее дрожал, что поразило донью Флор, — вы правы, и если б вы поступили так, то дон Руис наверняка сказал бы, что сам он или его супруга, очевидно, утратили ваше уважение; конечно, он был бы уверен, что в этом не его вина, и спросил бы, как судья спрашивает обвиняемого, не я ли тому виновница.

— Да, сеньора, — отвечал дон Иньиго, в свою очередь опустив глаза, — кроме вполне понятного желания повидаться с другом, которого знаешь тридцать лет, это и есть истинная причина… (и он сделал ударение на последних словах) истинная причина моего прихода.

— Вот и хорошо, сеньор, — улыбнулась Мерседес, — оставайтесь у нас вместе с доньей Флор; для меня будет счастьем окружить ее материнской любовью, если она хоть на мгновение позволит мне вообразить, будто она моя дочь. Я постараюсь, чтобы гостеприимство, оказанное в доме моего супруга, оказалось достойным вас, если это возможно при той нужде, в которую впало наше семейство из-за великодушия дона Руиса.

И, поклонившись дону Иньиго и его дочери, Мерседес вышла.

Говоря о великодушии мужа, донья Мерседес намекала на то, о чем сказал королю дон Руис, заметив, что разорился, уплатив цену крови семьям двух альгвасилов, убитых его сыном, и внеся в монастырь вклад за сестру дона Альваро.

Великодушие это было тем более удивительно и тем более похвально, что дон Руис, как мы уже упоминали, никогда не проявлял к сыну горячей отеческой любви.

После ухода доньи Мерседес в комнату вошел слуга, давно живший в доме; он принес медное позолоченное блюдо, разрисованное в арабском вкусе, с печеньем, фруктами и вином.

Верховный судья отстранил блюдо рукой, зато донья Флор с непосредственностью, присущей птицам и детям, всегда готовым полакомиться угощением, разломила алый сочный гранат и омочила губы, да позволено нам будет сказать, еще более свежие и алые, чем сок граната, в жидком золоте, что называется вином херес.