Тяга к свершениям: книга четвертая

Но хотя Майский и обрел теперь цель, которая наполняла смыслом само его существование, он совершенно не представлял, каким образом сможет реализовать ее. Он принялся обдумывать способ запечатлеть себя в веках, но выводы, приходившие ему в голову, были самые неутешительные. Он был уже далеко не молод — ему подходило к пятидесяти, да к тому же у него совсем не было денег. «Ни времени, ни средств», — заключил он про себя, и сознание этого ввергло его в полнейшее уныние. В то же время отказаться от этого единственного оставшегося у него смысла жизни Майский никак не мог, отчего он озадачился навязчивыми и мучительными в своей безысходности поисками.

Но было у Майского еще одно дело, о котором он вспомнил сразу же, выйдя только из своей ипохондрии. Перед ним вновь со всей своей остротой встал вопрос о средствах к существованию — тех пяти тысяч в месяц пенсии, которые выплачивали ему сейчас, на жизнь просто не хватало. На эти деньги можно было только кое-как питаться, и более ничего; ему же требовалось еще хотя-бы одеваться, не говоря уже о том, чтобы оплачивать воду и свет в квартире. Припомнив, впрочем, свой визит в пенсионный фонд и разговор с Белокобыльским, Майский несколько даже приободрился: юрист обещал ему все исправить, восстановить прежний размер пенсии и вернуть невыплаченную за все эти месяцы разницу. Воодушевленный этим фактом, Майский, быстро нашел в папке, к которой он с того самого дня и не прикасался, список документов, запрошенный с него Белокобыльским, и приступил к их сбору.

Самым затруднительным из всего списка, была получить справку о подтверждении инвалидности. Эту справку выдавали на врачебно-трудовой комиссии, на которую он должен был явиться уже через три дня. В течение этих трех дней Майскому необходимо было собрать для комиссии целую кучу различных документов, или, если не получалось, ждать как минимум месяц до следующего раза. Задача была не из легких, но, за многие годы прекрасно изучивший систему и все возможные сложности, Майский успел-таки собрать необходимые бумаги. И вот, спустя три дня и обойдя за это время несколько десятков инстанций, он готов был ехать на врачебно-трудовую комиссию.

∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙

Проснувшись от звона будильника в полседьмого утра, Майский отключил назойливый аппарат, нехотя поднялся и сел на кровати. Комната была погружена в кромешную тьму. Редко когда просыпался он в такую рань, и сейчас, сидя с закрытыми глазами на краю постели и опустив голову на грудь, Майский собирался с силами чтобы подняться. Врачебно-трудовая комиссия начинала работу в девять часов, но он нарочно встал значительно раньше: Майский хорошо представлял, что предстоит ему сегодня, и хотел подъехать хотя-бы часа за полтора, чтобы занять очередь. Он был записан, но кроме него записано было еще, наверное, человек тридцать, многим из которых, как он прекрасно знал, не суждено было попасть сегодня в кабинет.

В комнате установилась полнейшая тишина. Сквозь дрему поняв, что снова начинает забываться, и решив разом привести себя в чувства, Майский встал с кровати и включил люстру. Резкий яркий свет мгновенно залил все вокруг, до крайности встревожив его глаза. С силой зажмурившись, Майский закрыл лицо рукой, но быстро приспособился и, все еще продолжая щуриться, направился в ванну. Умывшись и приведя постель в порядок, он оделся и еще на раз внимательно просмотрел собранные загодя вечером документы, желая убедиться наверняка, что все было на месте; после чего с аппетитом, хотя и второпях, съел приготовленный накануне завтрак, представлявший собою очень толстый большой бутерброд и пол литра кефира, обулся, надел куртку и вышел из квартиры.

Оказавшись на улице, Майский сразу почувствовал, что сегодня ночью сильно приморозило. Была середина октября: кругом на земле и на крышах домов уже лежал снег, но не глубокий, сантиметров в пять, так что если бы выдалось пару солнечных деньков, он бы, возможно, и успел еще сойти, однако все последние дни стояла пасмурная, хмурая погода. Вот и сейчас, взглянув на небо, Майский нашел его затянутым густой пеленой, через которую с трудом пробивался лунный свет. Солнце еще и не думало вставать, отчего на улице было совсем темно.

Город, впрочем, уже просыпался: по дорогам спешили куда-то машины, а к автобусным остановкам потихоньку начали стекаться люди, в числе которых был и Майский. На следующий же день, после того как Павел Федорович сообщил ему о том, что отдал все деньги Теретникову, он заложил свою машину в автоломбард. За его драндулет предложили всего тридцать с небольшим тысяч, но как обидно не было Майскому отдавать автомобиль за такую низкую цену, он принял предложение, чтобы иметь возможность вернуть Марине занятые у нее деньги. Обстоятельства, в которых она оказалась, не позволяли ему задерживать долг и, кроме того, он прекрасно понимал, что, скорее всего, по-другому деньги достать нигде не сможет. Лишившись машины и не имея возможности оплачивать такси, Майский стал пользоваться общественным транспортом, поездки в котором были для него настоящим мучением, доставляя помимо неудобства физического еще и сильный эмоциональный дискомфорт.

Выйдя на остановку, Майский к удивлению своему отметил, что сегодня здесь было не очень много народу. Все последние дни он выезжал значительно позже, уже ближе к восьми, в часы пик, когда на остановке скапливалось сразу человек тридцать, а в битком набитые автобусы невозможно было попасть, не используя активно локти. Но сегодня, выйдя пораньше, Майский, похоже, имел возможность избежать давки. И действительно, когда подошел автобус, он смог зайти в него совершенно спокойно. Правда, свободных мест для сидения не было, но на это Майский не мог даже и рассчитывать.

Пройдя чуть дальше в салон, он как обычно спрятал свою левую руку в карман куртки, а правой взялся за приделанный к крыше поручень, одновременно держа в ней папку с документами. Но проехав несколько остановок, Майский стал уже сожалеть о том, что автобус оказался полупустой. Папка мешала ему, как следует ухватиться за поручень, отчего он пребывал в очень неустойчивом положении, то и дело, рискуя потерять равновесие и упасть; когда же автобус был битком забит людьми, то он мог вообще почти не держаться, просто потому, что его намертво зажимали со всех сторон, да и падать в этом случае ему было некуда. Но особенно его удручало то, что он прекрасно просматривался с любой точки автобуса: водитель вел быстро, резко поворачивая, останавливаясь и трогаясь, и Майскому казалось, что он ужасно глупо выглядит сейчас, стоя неуверенно, чуть не падая, при каждом маневре мотаясь из стороны в сторону. Он повернулся лицом по ходу движения автобуса (спиной к сидевшим сзади людям), весь сжался и совершенно себя устыдился. Вдруг набравший приличную скорость автобус, резко затормозил: теряя равновесие, Майский в несознательном рефлекторном порыве выкинул вбок свою левую руку, машинально пытаясь схватиться ею за одно из сидений, но обрубленное предплечье его только беспомощно соскользнуло по обшивке и он со всего маху рухнул на пол автобуса. Тут же сзади раздался громкий смех, который, впрочем, почти сразу превратился в еле сдерживаемые нервические ухмылки. Поднявшись, Майский снова вцепился в поручень и совершенно замер, не в силах ни оценить состояние своей одежды, ни оглянуться, чтобы посмотреть, какое воздействие произвело на окружающих его падение. Напрягшись всем телом и совершенно остолбенев, желал он пусть даже провалиться сейчас сквозь землю, но только бы не испытывать всего этого позора. Не шевелясь, доехал он до следующей остановки и, как только двери в автобусе открылись, спешно выскочить на улицу.

Сойдя на остановку, Майский тут же быстрым шагом пошел по тротуару, стремясь как можно скорее отойти от автобуса, и только когда тот проехал мимо, дальше по своему маршруту, сумел он немного успокоиться и остановиться. Осмотрев свою одежду, с недовольством отметил он, что брюки его, в результате падения, сильно испачкались в осенней грязи, но, не став отряхивать их, чтобы не размазать грязь, Майский так и пошел дальше. Преисполняясь глубоким негодованием, ругал он сейчас про себя «криворукого водителя», абы как управлявшего автобусом, и тех «бесстыдных хамов», которые столь откровенно смеялись над его падением. Злость его усиливалась еще и от того, что в результате этого происшествия он вышел на одну остановку раньше, чем требовалось, и сейчас вынужден был идти пешком.

Город, вместе с тем, оживал буквально на глазах. За каких-то полчаса на улице стало светлее, народу поприбавилось, а скорость передвижения людей заметно возросла. Майский тоже спешил, желая пораньше добраться до места, но расстояние, которое ему требовалось преодолеть, было довольно приличное, и он оказался у здания врачебно-трудовой комиссии только в девятом часу. Найдя возле входа уже человек десять ожидающих и сильно раздосадовавшись этим фактом, он занял очередь, устроившись на площадке напротив одного из окон. От интенсивной ходьбы Майский весь вспотел и сейчас, быстро остыв, мокрый на холодном осеннем ветру начал сильно промерзать, но ждать на улице предстояло еще целый час, потому что внутрь людей запускали только после девяти.

Смотреть вокруг было особо некуда и все ожидавшие, включая и Майского, наблюдали через стеклянную дверь и большие не завешанные ничем окна за тем, что творилось в холле здания комиссии. Поначалу внутри находился один только охранник, который сидел в своей будочке у входа, погруженный то ли в книгу, то ли в телефон. Но где-то через полчаса холл постепенно начал приходить в движение: там стали появляться люди, в основном женщины, желавшие приобрести себе горячий кофе или шоколад у стоявшей тут же большой кофе-машины. Как правило, купив что-нибудь, они сразу расходились по своим рабочим местам, но изредка, встречая видимо подругу или хорошую знакомую, останавливались, усаживались на стоявшие стулья для посетителей и начинали весело о чем-то друг с другом болтать. В эти моменты наблюдавшему за ними с улицы совершенно околевшему Майскому казалось, что он видит пар, исходящий от стаканчиков с горячим кофе в их руках.

По мере того, как время приближалось к девяти, мысль, что они смогут, наконец, попасть сейчас в теплое помещение все больше занимала стоявших на улице людей. В последние пять минут эта мысль, как обычно бывает в окончании длительного ожидания, полностью завладела их умами, не давая подумать ни о чем более, и замедляя, тем самым, течение времени до невозможности. Минуты тянулись бесконечно долго и каждый второй в очереди (а здесь к этому моменту собралось уже человек двадцать) то и дело посматривал на часы. Ровно в девять толпа зашевелилось и ожила: люди начали вопрошающе переглядываться, переминаться с ноги на ногу, но продолжая в нерешительности хранить молчание, будто опасаясь сконфузится, встревожив всех раньше времени, из-за того, что их часы могли спешить. Так медленно прошла минута. Затем еще одна.

— Когда они откроют-то?! На моих уже две минуты десятого! — громко, волевым голосом возмутилась, наконец, очень крупная женщина в коричневом пальто, заметив по поведению людей, что этот вопрос уже беспокоить всех без исключения, но никто попросту не решается озвучить его.

— И на моих! — подхватил вдруг мужчина.

— Да-а-а, две минуты уже!

— Да-да!

— И на моих тоже! — то тут, то там зазвучали возгласы в толпе.

В очереди поднялся гул. Все негодующе переглядывались и оживленно переговаривались друг с другом.