С облегчением Майский снял костюм, который был на нем с самого утра и, повесив одежду на вешалку, в одних подштанниках направился на кухню приготовить себе ужин. Заварив кипятком лапшу и наделав бутербродов со шпротами, он сел за стол, но тут же понял, что не в состоянии ничего съесть. И дело было даже не в самой еде: бутерброды выглядели очень аппетитно, с жирными и сочными рыбинами поверх черного зернистого хлеба, да и лапша вкусно парила густым пряным ароматом; но нутро его как будто все сжалось, категорически отказываясь принимать пищу. В то же время Майский осознавал, что толком не ел уже трое суток кряду и происходившая от этого слабость ясно ощущалась им; ему обязательно нужно было поужинать, чтобы набраться сил к завтрашнему дню и он, намотав на вилку побольше лапши, засунул ее себе в рот, откусив в придачу зараз пол бутерброда. Почти не жуя, Майский проглотил все и, не мешкая, отправил в рот новую партию; еда отказывалась проходить в желудок, вставая поперек горла, а он, промачивая ее бульоном, упорно пропихивал дальше. Насилу съев лапшу и несколько бутербродов, Майский, ничего не убирая со стола, вернулся в зал, достал из шкафа подушку и, сняв подштанники, лег в кровать.
Дом уже погружался в сон и от этого редкие все-еще наполнявшие его звуки слышались в комнате Майского особенно четко. Монотонно болтал телевизор, шум которого проникал откуда-то сверху; вдруг его заглушили грохот подъездной двери и звонкий лай собаки, благодарной хозяину за вечернюю прогулку; вот в квартире за стенкой раздался задорный и быстрый детский топот, а следом оттуда же послышался гулкий женский голос; и снова в комнате остался лишь механический звук телевизора, но вскоре и его не стало слышно.
Погрузившись в тишину, Майский начал последовательно прокручивать в голове завтрашний день, ясно, четко, в самых тонких подробностях представляя каждое свое действие. Все было продумано очень верно, и нигде не видел он даже намека на сложности; но дойдя до генерального, до самого окончательного и главного пункта, будто какая-то невидимая стена возникла перед его сознанием, не давая двигаться дальше. Сплошной сумрак и неясный туман вдруг окутали все за этой стеной. Он хотел проникнуть глубже, заглянуть туда, в эту кромешную мглу, где скрывалась основная цель, но не мог этого сделать; сильнейшая тревога спустилась на него, стало страшно и жутко, и чем пристальней всматривался он во мрак, пытаясь разглядеть что там, тем тревожнее трепетало его существо, так что через мгновение настоящий внутриутробный ужас обуял его.
Майский подскочил и уселся на кровати, свесив ноги к полу. Он бежал, бежал от этой черной мглы, которая так напугала его, пытаясь спрятаться, найти что-нибудь рядом, но все вдруг пропало куда-то, и только сплошная пустота окружала его; а он продолжал чувствовать дыхание этого ужаса и знал, что стоит ему только замедлить бег, как мгла вновь подкрадется к нему и, не раскрывая своего лица, не показывая своей темной сущности, будет пугать, страшить его, терзать, мучить и сводить с ума.
Не в силах больше терпеть, Майский вскочил на ноги, подлетел к окну и распахнул форточку. Морозный воздух ворвался в комнату и с облегчением ощутил он, как по телу к ногам потекли холодные потоки, интенсивно испаряя пот, выступивший на его голове и спине.
Постояв у окна некоторое время, Майский вновь вернулся в кровать. Шум улицы теперь наполнял квартиру, развеяв жуткие ощущения. Долго лежал он, не засыпая, размышляя о ритуале, свидетелем которого стал утром, о случае, который произошел с ним в очереди у здания врачебно-трудовой комиссии, о недавно прочитанных им книгах, о чиновниках, ситуации в обществе, сегодняшнем внезапном визите Романа. Все это каким-то мистическим, невероятным образом складывалось в единую, целостную картину проведения, судьбы — теперь он был убежден в этом.
Так, в размышлениях прошло много времени. Уже и с улицы не доносилось никаких звуков, а он все лежал недвижимый, поглощенный раздумьями, пока сон, наконец, не настиг его.
VI
Майский находился в поликлинике. Уж до чего у нас в России похабные медучреждения, но больница, по которой он шел сейчас, поражала какой-то особенной убогостью. Узкий скудно освещенный коридор наваливался на него с обеих сторон своими холодными сырыми стенами; местами в них зияли уродливо-кривые двери — сделанные грубо, из толстенных досок они уже никак не влезали в покореженные от старости косяки; сбитый в крошку бетонный пол повсюду проваливался ямами; а вдоль стен стояли выкрашенные белой краской металлические койки, от которых веяло холодом и болью сотен умерших на них людей. Мрачные и жуткие ощущения пронизывали Майского, и ощущения эти усиливались еще и тем, что коридор, по которому он шел, был совершенно пуст: он не видел ни медицинских работников, ни пациентов, ни посетителей; не слышал никаких звуков, не чувствовал даже запахов, столь свойственных подобным учреждениям. Майский шел быстро, но коридор все тянулся вперед, будто не имея ни конца, ни края, и он уже решил было развернуться и попробовать пойти в обратную сторону, как вдруг заметил вдалеке еле уловимые отблески света и, несколько ободрившись этим, ускорил шаг.
Свет попадал в коридор из приоткрытой больничной палаты, находившейся в самом его конце. Осторожно тронув скрипучую дверь, Майский зашел внутрь, и только он ступил в комнату, как насыщенный запах гнили и сырости врезался ему в нос. Небольшое квадратное помещение, в котором он оказался, представляло собой совершеннейший погреб: оно не имело окон и уличный свет вовсе не проникал сюда, голые бетонные стены были сплошь затянуты черной мохнатой плесенью, а с оштукатуренного вздувшегося пузырями потолка свисали крупные капли влаги, которые поминутно срываясь с него падали вниз. Палата была совсем пустой, если не считать единственную койку, стоявшую прямо посредине, под висевшей на двух проводах лампочкой. В койке кто-то лежал, но она была повернута спинкой к двери, и Майский не мог разглядеть отсюда, кто это был. Осторожно приблизившись, он обошел кровать с правой стороны: в ней по самую шею укрытая в одеяло лежала Марина. Изможденное и бледное лицо ее казалось высеченным из мрамора, отрешенный взгляд был обращен куда-то вверх, вытянувшееся вдоль койки тело оставалось пугающе недвижимым, и только грудь продолжала судорожно подниматься и опускаться в такт тяжелому хриплому дыханию. Внезапно Майский почувствовал, что к кровати с другой ее стороны кто-то подошел: он поднял голову — это был Роман. Наклонившись к лицу супруги, он стал пристально всматриваться в него, будто пытаясь привлечь ее внимание, но она все так же лежала недвижимой, вовсе не замечая мужа.
Появление Романа озадачило Майского. Он силился понять, как брат попал сюда, ведь в коридоре его не было; но вдруг разум ему сковало тревожное ощущение, что кроме них троих в комнате находится и еще кто-то. Майский огляделся: действительно с правой стороны возле самой стены он увидел темную человеческую фигуру. В отсутствии мебели палата отлично освещалась, но свет каким-то непостижимым образом избегал стоявшего возле стены человека, который был полностью сокрыт во мраке, походя более на черную тень. Это непонятная странная темная фигура отчего-то очень сильно напугала Майского; ни на секунду не сводя с нее взгляда, он попятился назад к двери, а дойдя, поспешил оставить комнату.
Выскочив из палаты, Майский нашел себя не в больничном коридоре, а в совершенно незнакомом ему помещении. Он сидел на низенькой и крайне неудобной лавке, так что спина болезненно скрутилась колесом, а колени уперлись в грудь. Прямо перед ним в два ряда были выстроены стулья, а сзади слышался приглушенный шепот. Оглянувшись, Майский увидел, что за спиной у него на таких же низких лавках сидело множество народу, наполняя собой помещение, куда только можно было глядеть. Здесь были его родители, был Роман с Мариной и Алиной, Павел Федорович, Теретников, подергивающийся судорогами мужчина, которого Майский встретил на врачебно-трудовой комиссии, старушка и крупная женщина в коричневом пальто оттуда же, и много кто еще. Все присутствующие, склонившись, тихо перешептывались друг с другом, будто опасаясь говорить открыто и громко. Майский прислушался, пытаясь разобрать, о чем они беседовали.
«Ведь теперь что надо, — бунтовать надо народу? Конечно! Об этом все думают, только каждый в особицу, про себя. А нужно, чтобы вслух заговорили… и сначала должен кто-нибудь один решиться», — расслышал он приглушенные слова крупной женщины в коричневом пальто, обращенные к сидевшей рядом старушке.
«Великие казни будут народом сделаны, когда встанет он. Много крови прольет он, чтобы смыть обиды свои. Эта кровь — его кровь, из его жил она выпита, он ей хозяин», — вторила ей пожилая дама.
Женщина в пальто и старушка находились ближе всего к Майскому и он сильнее напряг слух, в надежде разобрать еще хоть что-нибудь, но больше ничего не мог услышать в сплошном гулком шепоте. Тогда он развернулся обратно: все стулья, выставленные пред ним, теперь были заняты. Напротив Майского сидели чиновники из пенсионного фонда, врачебно-трудовой комиссии, служащие Я-ского суда. Лица у всех у них были обезображены жуткими уродствами. У кого-то не было глаза, и неприкрытая ничем глазница зияла своей пустотой, кто-то сидел с красными изрытыми оспой щеками, кто-то был без носа, кто-то с совершенно сморщенной кожей. Тут же сидели и Литовская с Белокобыльским: у Литовской с головы на плечи огромными слоями свисал жир, делая ее похожей на отвратительную обтянутую кожей желе-подобную массу, а голова Белокобыльского вся была покрыта глубокими широкими шрамами, так что черты его старческого лица с трудом угадывались под ними. Сидя близко, на высоких стульях, чиновники пристально сверху вниз наблюдали за скрючившимся на лавке Майским, смеясь над ним, переглядываясь и кивая друг другу. Глубокое отвращение и вместе с тем страх вселились в Майского. Он совершенно оцепенел, боясь даже пошевелиться.
«Ничтожество!», — вдруг встав со стула, громко произнес Белокобыльский. Сделав несколько шагов он навис над Майским и, просияв улыбкой, повторил с видимым удовольствием: «Убогое ничтожество!». С трудом подняв огромное тело, к нему присоединилась Литовская, а потом и другие чиновники. «Вошь!»; «Бессмысленная гнида!»; «Паразит!»; «Обрубок!», — кричали они, улыбаясь беззубыми ртами.
Зажмурив глаза и мотая головой Майский просил, молил их остановиться. Душа его разрывалась на части, ему было невыносимо тяжело и больно. В отчаянии кричал он им, но они ни на секунду не прекращали своей пытки. Кто-то из них плюнул Майскому в лицо и вот уже удары посыпались ему по голове. Он вскинул руки, чтобы защититься и понял, что в кисти у него зажат молоток. Злость и ненависть вспыхнули вдруг в Майском. Он обернулся: сидевшие за ним люди больше не шептались, а все внимательно смотрели за его истязанием, будто ожидая чего-то. Майский заревел, вскочил, оттолкнув от себя чиновников, и занес уже молоток над головой Белокобыльского, как вдруг увидел за его спиной черную фигуру. Тот же покрытый мраком человек, который был в палате Марины, смотрел сейчас на него из-за плеча юриста. Как и прежде, он был лишь одной сплошной тенью, но Майскому вдруг показалось, что в его черном лице он видит глаза; глаза, готовые при первой возможности в мгновение поглотить всего его. Молоток выпал из руки Майского. Под грудой ударов он повалился на землю и, пытаясь укрыться от них, свернулся клубком, обхватив голову руками. Но только он весь сжался, готовясь к избиению, как удары прекратились.
Выждав с полминуты, Майский медленно убрал руки: рядом с ним никого не было, а сам он лежал на снегу на улице. Он поднялся и огляделся: это был хорошо знакомый ему тупиковый проезд с мечетью; вплоть до самого бульвара он был совершенно пустым и мертвым, и лишь только мелкий снег, тихо опускаясь с неба, привносил сюда хоть какое-то движение. Майский стоял возле сворота в проулок и, не сходя с места, смотрел в сторону бульвара, как вдруг услышал сзади какой-то шорох и возню. Он развернулся и увидел, что кроме него в самом тупике находился еще один человек. Мужчина сидел на коленях лицом к стене, а на голову у него был наброшен капюшон, но Майский и сзади сразу узнал его — это был сын азербайджанца. Его красный пуховик весь был испачкан кровью, а сам он, покачиваясь вперед-назад, производил руками какие-то действия, бубня что-то себе под нос. Медленно ступая по свежему хрустящему снегу, Майский стал приближаться к мужчине. «Ж`ертва приведет каждого из нас в бессмертие… С нее начнется новая ж`изьнь…», — расслышал он слова, но, странное дело, голос принадлежал не молодому азербайджанцу — это был голос его отца. Подойдя к мужчине, Майский в нерешительности протянул руку и коснулся его плеча, а когда тот повернул голову, смертельный страх и ужас обрушились на него. Под капюшоном не было лица — была лишь темная черная тень вместо головы. Жуткие ощущения сковали Майского. Страшная безликая тьма разверзлась на него, вбирая в себя всю жизненную энергию. Ноги его подкосились, стало невыносимо тяжело, больно и до ужаса страшно. Еще мгновение — и он без чувств упал на землю.
∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙
Майский открыл глаза, и тут же мысль о предстоящих событиях завладела им. Напрочь развеяв сон, эта мысль сходу навалилась на него, будто никогда и не покидала. Он посмотрел в телефон — четыре часа утра. Будильник был заведен на полшестого, и полтора часа вполне можно было еще отдохнуть, но он при всем желании не смог бы сейчас снова заснуть.
ebooksa