Немногим более чем за тридцать лет, с 1154 по 1185 год, он шесть раз спускался в Италию, чтобы укротить непокорные народы. В первый раз он сжег три миланских замка — Розате, Трекате, Галлиате, уничтожил Кьери и Асти, взял приступом Тортону; во второй раз занял Брешию, разграбил Кремону, целый год осаждал и морил голодом, захватил и в шесть дней сровнял с землей Милан, не выказав ни малейшей жалости к его жителям. Все они, от наизнатнейших до самых низших, в покаянных одеждах, с веревкой вокруг шеи, с крестом в руках и посыпанной пеплом головой ходили в его лагерь, падали перед ним, протягивая ему ключи от города, бросали к его ногам тридцать шесть знамен комунны и сворачивали свое боевое знамя. Император был непоколебим. По его приказанию затрещали триста башен на городских стенах, и от прекрасного, могущественного и богатого города осталось поле, покрытое обломками. В третий раз он попытался было затеять войну против Веронской лиги, Виченцы, Падуи и Тревизо. В четвертый — удовольствовался взятием Анконы. В пятый раз он был так жестоко разбит при Леньано Ломбардской лигой, что думали, будто он и сам убит, так что, когда через несколько дней он появился в Павии, людям казалось, что воскрес мертвый. Урок этот пошел ему на пользу, и в шестой раз он появился в Италии лишь для того, чтобы присутствовать на свадьбе: в Милане его сын Генрих сочетался браком с Констанцей д’Альтавилла, последней из норманнов, унаследовавшей сицилианский трон.
Фридрих Барбаросса безусловно противился свободе наших коммун, и все же, из-за любви к орлу, итальянцы его почитали — певцы посвящали ему песни, написанные гекзаметрами, и даже самые знаменитые советники Болоньи, призванные на собрание в Ронкалье, чтобы решить, законны ли его притязания, решили — да, законны, ведь он был наследником кесаря, главою Великой Римской империи, а закон и империя неразделимы.
У Барбароссы была душа тевтона, и, когда его войско под имперскими орлами продвигалось вперед, люди, покоренные священным знаком пропускали его. Когда во время третьего крестового похода, в 1188 году, узнали, что он утонул, как бродяга, в киликийской речонке, все встревожились — такой бесславный конец славного правителя казался предвестником беды для западных стран.
За пять лет до этого, когда в Милане готовились к свадьбе его сына Генриха с Констанцей Норманнской, в народе поговаривали о том, что от этого брака может родиться Антихрист, ибо жениху было двадцать лет и был он сурового нрава, пятидесятилетняя же невеста вернулась в мир из монастыря. Возможно, ее отозвали оттуда по политическим соображениям и, вопреки ее воле и здравому смыслу, выдали замуж за императорского сына, выходца из Свевии, или Соавии, как тогда говорили. Словно ветер промчалась жизнь Генриха, но он оставил после себя ребенка, которого нарекли именем деда, а покровителем его стал папа Римский.
Фридрих II родился в Джези и воспитывался в Италии. Прежде немецкого он услышал говоры Марке и Умбрии и, может быть, больше, чем немецкий, учил классическую латынь законников; французский — язык, принесенный норманнами на прекрасный остров его матери и так чудесно звучавший в старинных песнях труверов; арабский — восточных мудрецов из Палермо; итальянский, на котором придворные поэты к тому времени уже начинали слагать стихи.
Он учился всему, и все давалось ему с той легкостью, что присуща итальянскому духу — и наука о природе, которую в то время считали мракобесием, и философия (он спорил с арабскими мыслителями о том, когда, кто и почему положил начало миру), и охота, и обучение соколов, поэзия, политика, военное искусство.
Его дед появлялся в Италии лишь ради военных сражений и не заходил дальше Рима. Фридрих II обосновался в южной Италии, а в Палермо и в апулийских замках устроил себе покои для отдыха. Он поистине был достойнейшим императором, милостивым в речи и в повадках, он восхищался доблестными воинами, и к его двору, блиставшему талантами, роскошью, восточной и западной изысканностью, стекались люди со всех концов света — музыканты, трубадуры, художники, рыцари, ученые, которых он с почтением и радостью принимал и щедро одаривал.
Всем походил он на римского орла, но был орлом немецким. В помыслах своих он был далек от латинских учений и следовал учениям арабским, а в политике он, как и его предки, боролся против коммун. Он принес войну и в Падуанскую долину и во всю Италию — и центральную, и северную — и вышел лишь видимым победителем. Он обещал первосвященникам, которые сменялись довольно часто, сражаться лишь в крестовых походах, но слова не держал, пренебрегал главным — завоеванием Гроба Господня, и первосвященники трижды проклинали его. Он Антихрист, говорили враги, вспоминая о колдовстве и ересях, о кощунствах и сарацинском дворе. Но верные ему любили его так истово, что, разуверившись в нем, разбивали голову о стену, а поэты говорили, что не было никогда более достойного синьора.
ОРЛЯТА
От Рима у имперского орла осталось одно название, а коммуны, уклонявшиеся от римской феодальной власти, унаследовали и мысль ее и кровь. Там, где в IX веке император ставил своих вассалов для управления землями, горожане мало-помалу объединялись в союзы, присягая, что будут друг другу помогать и в делах, и в приобретении земель, принадлежавших графам и баронам, и в получении как можно большей «libertas»[1], то есть в освобождении от поборов и других всеобщих налогов. Эти гражданские союзы превратились в политические, когда управлять ими стали особые магистраты, называвшиеся консулами. Коммуны возникали больше всего в северной и центральной Италии и были разными в разных местах. Все они, даже соседние, появились и развивались неодинаково. Среди них были крохотные сельские коммуны, чей совет собирался на церковном дворе, консулами были волопасы, а священник был и миротворцем, и учителем, и канцлером; были городские коммуны, где властвовал епископ, не имевший корысти оставлять наследство, человек по духу скорее романский, нежели германский, внимательный к мнению народа и стремившийся освободить себя и свою паству от подчинения императору; некоторые коммуны рождались в борьбе между мелкими и крупными вассалами, другие же — потому, что возрастал авторитет одного или нескольких влиятельных семейств, вокруг которых сосредоточивалось окрестное население. Кое-какие из коммун создавались на основе общих сельскохозяйственных или торговых интересов; были и такие, которые возникали весьма поспешно, чтобы дать отпор врагу; некоторые созревали постепенно, как коралловый нарост. У одних все было устроено по-новому — и чиновничий аппарат, и законы, другие же основывались на старых традициях, приспособившись к ним и видоизменив их так, что гастальды и бароны или другая знать были ставленниками народа, но не императора. Коммуны бывали богатыми и бедными, они вели активную торговую жизнь (например, приморские республики Амальфи, Пиза, Генуя, Венеция) или дремали на вершине холма на берегу горной речки, между церковной колокольней и башней на консульском доме, не меняясь чуть ли не столетиями. Бывали коммуны просвещенные, их уровню образования могла бы позавидовать столица, например, Болонья, Павия, Флоренция, Неаполь; были коммуны маленькие, неграмотные, где писать умел лишь священник, а консулы вместо подписи ставили крест.
Повсюду в Европе на обломках империи вырастали нации с собственным монархическим ядром. Италия же была подобна выводку орлят, которые не желали чужой власти, хотя между собой не ладили, ибо кроме независимости у них не было ничего общего, все они хотели жить по-своему и в мыслях своих каждый рвал других на части. Многие коммуны расправлялись в деревнях с представителями феодальной знати и, приравняв их к людям из народа, обязали вступить в ремесленную общину, если те хотели получить гражданские права. Так развязали они новую борьбу между городской знатью и плебсом, между старшими и меньшими или зажиточными и мелким людом и, смотря по тому, кого больше почитала каждая из сторон — папу или императора — они называли себя гвельфами или гибеллинами. К внутренним битвам прибавлялись и внешние, подчас жесточайшие, между одной и другой коммуной, и орлята показывали, что в жилах их течет немало варварской крови. Но когда независимости угрожал варварский орел, скажем, Фридрих Барбаросса или Фридрих II, они могли объединиться в Тревизскую лигу и в Первую и Вторую Ломбардские лиги.
Рожденные от романо-германского орла, коммуны обрели личные доблести германцев и социальные — латинян. Война и деньги, сила и закон, отвага рыцаря и практичность торговца способствовали этим доблестям. Но орлята не признавали ничего германского, они считали законным лишь римское прошлое орла, и летописец самой никудышной коммуны высокомерно доказывал, что корни его уходят к предкам или современникам Ромула, а старушка, сидя за прялкой, запросто болтала со своей семьей о троянцах, Фьезоле и Риме. И все же в войнах, родовых распрях, вендеттах было что-то дремучее. Варварская кровь, прочно привившаяся за восемь веков вторжений, смешалась с древней кровью, из которой еще не ушло язычество, и ее не могло изменить гуманное правосудие кодекса законов. Сила античной цивилизации уже не украшала орлят, нужна была сила нового Рима — крест.
КРЕСТ
Прошло девять веков, как крест сменил в Риме орла, провозвещая новую империю, которая расширяла бы свои границы, не сражаясь, но страдая; не когтями и клювом, но любовью и болью. Рим, ставший центром новой цивилизации, столетиями со сверхчеловеческой энергией боролся за то, чтобы разрушить языческие основы общества и создать новый мир не только из обломков классического язычества, но — главное — на основе новых сил неведомых и недоступных древнему юридическому мышлению. Борьба эта была основана на мученичестве.
Первые христиане предавали себя мучениям и смерти, чтобы доказать, что Иисус Христос — Бог, и учение Его истинно, и только ради этой истины стоит жить; а христиане Средневековья, избранники Церкви, истязали себя, чтобы с корнем вырвать язычество, вросшее в верования и обычай. Они отказывались даже от законных требований человеческой природы, запрещали себе восхищаться прекрасным и пользоваться благами, считали преходящими радости жизни, и все это только для того, чтобы очистить природу и жизнь от языческих суеверий, которые населили небо богами, горы — ореадами, моря — сиренами, рощи — дриадами, и в наслаждениях и славе искали смысл жизни.
Христиане каялись и для того, чтобы обратить варваров, противопоставляя их грубой силе — силу духа. В Средневековье (как и всегда) Церковь стремилась превратить в добро то, что было злом, в Божье — то, что было человеческим, в вечное — то, что было мгновенным. Она противостояла Империи, когда императоры забывали свой долг христиан и государей, рыцарским духом усмиряла воинственные инстинкты и тягу к приключениям, препятствовала насилию, пользуясь лишь оружием веры — отлучением и мыслями о вечности. Когда итальянские коммуны впервые объединились в борьбе против внешнего врага, она дала им то, что было тогда символом милосердия — повозка, запряженная терпеливыми быками, которая тащилась по деревням, созывая звоном колокольчика колонов и подвассалов, чтобы они отправили десятину в пользу Церкви, превратилась в боевую колесницу с алтарем, крестом, штандартом, вокруг которого, словно вокруг Святого Гроба, собирались воины. Когда безграмотность была повсеместной, только Церковь открывала школы для народа, при каждой церкви была приходская школа, независимая, со своими песнопениями, проповедями, изображениями святых. Каждый монастырь был еще и библиотекой, и учебным центром, где бережно создавали ту неощутимую ценность, которая вне этих стен отходила на второй или на третий план — знание.
Церковь оказывала милосердие всем страждущим телом и духом: предоставляла больницы и лепрозории, помогала беднякам и странникам, но еще больше делала она для государства, расширяла духовное и территориальное влияние Европы на Востоке, ибо начала освободительные войны на Святой Земле. Крестовые походы перемешали и обновили людей, мысли, институции, владения и государства.
В те века, когда было столько воин, крест вставал над страданиями победителей и побежденных, угнетающих и угнетенных. На рукояти меча он напоминал и о правде, и о милости, дабы смягчить боль от ран, утешить предсмертную муку; на колокольне соединял враждующие народности идеалом веры и отечества; на парусах кораблей, бросавших якорь у Святой Земли, освящал Средиземное море, дабы влияние наше приумножалось на новых путях.
Особенно большое место занимал он в конце XII и в начале XIII века. И все же он был скорее снаружи, чем внутри, скорее на предметах, чем в сердцах; как и орел, он был скорее символом, нежели жизнью. Это был крест, который еще никто не взял на себя, как взял его и был распят наш Господь. Это — знамя, но нести его некому. Знаменосец еще придет.
УЧИТЕЛИ И УЧЕНИКИ
ebooksa