Было часов двенадцать, когда они с отцом выехали из города.
Возбуждение Васи ещё не прошло, лицо его горело, в ушах звучали отрывочные фразы, которые обдавали его каким-то теплом.
Ночь была тёмная, свежая, тихая… Чудилась в ней и сила, и жизнь, и тайна ласковая, обаятельная. Тёмное поле слилось с тёмным небом, молчаливое, бесконечно-далёкое.
Рожь, скрытая от глаз, говорила что-то новое, тише и нежней; мягче шумела трава под колёсами; смелей и настойчивее ласкал ветерок; Пегашка пофыркивала, но боязливо, точно прислушиваясь к своему топоту. Вася лежал на холодной увядшей траве, от которой теперь тянул пряный запах, и с приятным трепетом вспоминал экзамен. Всё до мельчайшей подробности. Он прочёл даже стихотворение, которое его спрашивали, и всё, что пережил он, читая, загорелось в нём.
Он сжимал в кармане маленькую монету, светло улыбался, прижимался своей щекой к холодной траве и весь отдавался охватывавшему его блаженству.
Отец задремал. Согнутая фигура его казалась совсем чёрной. Вася спрятался за него от ветра.
Проехали сухую иву.
«Полдороги», – подумал Вася и первый раз вспомнил о деревне, но сейчас же снова перед глазами засияла зала, задвигался народ…
«Как хорошо, – думал Вася, – приедет завтра Анна Петровна, привезёт диплом, я ей расскажу всё с самого начала, весь вечер».
И ему хотелось сейчас же рассказать кому-нибудь только что пережитое.
«До завтра недолго», – успокаивал себя он, но снова вспоминалась деревня, завтрашний сев, и становилось как-то не по себе.
Проснулся отец и громко зевнул.
– Эхма! – пробормотал он. – Спишь, Васюха?
– А?
– Спишь, мол? Завтра чуть свет подыму.
Вася молчал. Слова отца чем-то тяжёлым ложились на его сердце.
Въехали в деревню. Всё было тихо; даже собаки не лаяли.
Пегашка мотала мордой, фыркала и шла шагом. Проехали почти всю деревню и остановились около крайней избы.
Вася помог отворить ворота, распрячь лошадь; отец его повозился в конюшне и пошёл спать в избу.
Вася остался на телеге.