Собрание сочинений. Том 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901-1917),

22
18
20
22
24
26
28
30

В более поздней статье «Чудо в театре» (Записки передвижного общедоступного театра. 1917. № 5/6. С. 4) Свенцицкий дал отповедь отрицающим силу искусства: «И вот эту публику <…> надо заразить чудом. Казалось – результаты попытки очевидны. Заразить невозможно. А не заражающее чудо – должно стать смешным и жалким. Оказалось иное. Искусство обладает совершенно особенными силами и полномочиями, и театр действительно свершил вполне реальное чудо – заставив пережить неверующих ряд глубоко-религиозных моментов». Не зная о документальности сюжета, Панкратов также считал, что «содержание пьесы искусственно». Здесь уместно вспомнить пронзительную сцену из пьесы Г. И. Горина «Дом, который построил Свифт», когда герой кричит зрителям: «Но это – кровь!!! Скажите им! Это – кровь!» По авторской ремарке, безумные горожане аплодируют…

Несмотря на встречающиеся меткие суждения, критики часто впадали во внутренние противоречия, в т. ч. в вопросе о месте действия. «Это не пьеса в смысле произведения – это скорее философский трактат в лицах о борьбе духа и плоти. Есть талантливые места, много искренности, но почему-то автор подделал пьесу на скандинавский лад, и чувствуется фальшь, как в каждой имитации» (Ильинская). Розенштейн даёт верное объяснение (надо лишь прибавить соображения цензуры): «Но, конечно, всё это только верхнее платье. Пьеса опять на ту же жгучую тему – о страстном раздвоении личности, и автор одевает своих героев в чёрный сюртук пастора или пёстрый головной убор только для того, чтобы удалить пьесу от остроты, злободневности, чтобы снова не поднимать вопроса об автобиографичности тезы, которая, очевидно, действительно для него довлеет над жизнью»; а потом снова упрекает: «И притом делу много портит скандинавщина – эти пасторы, этот сумасшедший под Герду из “Бранда” напоминают пародию на Ибсена». По-видимому, постановщик настолько переборщил с национальным колоритом, что бутафория подавила философию: «…“действительность” только заслоняет её, затемняет её вся эта жанровая и бытовая окраска. <…> Рядом с самыми реальными прихожанами, в длиннополых сюртуках, с белокурыми, растущими из шеи бородами, и женщинами в каких-то “национальных” костюмах, выводит на сцену мистико-символическую фигуру сумасшедшего Гинга» (Ал. См.).

Общие оценки также содержали взаимоисключающие моменты. «Пьеса, вообще как все подобные пьесы, очень схематична и суха, хотя в ней и есть страстность действия и сухой её скелет кое-где и одет пышной тканью» (Розенштейн). «Несмотря на отсутствие действия, пьеса смотрится с интересом» (Ильинская). «Пьеса г. Свенцицкого – как драматическое произведение не интересно, а горячо и красиво написанные монологи Реллинга – это та же исповедь, повторенная с сценических подмостков. <…> Но в рамки трёхактной драмы, в условии сценического изображения – тема не укладывается. Слишком глубока она, слишком внутренняя» (Ал. См.). «Обидное впечатление неудавшегося замысла <…> большую психологическую тему автор задумал втиснуть в рамки трёх сравнительно коротких актов» (Е. Ф.). Законное недоумение вызвал финал: герой «оказывается так малодушен, что подвигу искупленья предпочитает самоубийство» (Ильинская); «Хотя этот конец не особенно убедительно мотивирован. Основная черта Реллинга – это ненасытная жажда жизни, это цепляние за жизнь ногтями и зубами» (Розенштейн). Здесь критик сопрягает разные черты характера, последняя же появилась в пасторе недавно (ср. самопожертвование при спасении мальчика на пожаре). Отчасти объясняют развязку слова Гиппиус, высказанные по иному поводу: «Искусство чаще всего говорит нам о том, что “могло бы быть” или “должно бы быть”, но чего, может быть, и нет; при отсутствии же искусства – или ровно ничего нет, или, в рассказанном через слова, мы ощущаем реальную подлинность бытия. Оно, может, и не должно быть, – но оно непременно было и есть, сейчас, в эту минуту. <…> Убивать ему себя, по самому ходу переживаний, нет никакой логической нужды; и это дышит жизненной непоследовательной правдой» (Гиппиус З. Собр. соч. Т. 7. М., 2003. С. 306).

Палитра параллелей, проводимых в отношении главного героя, сделала бы честь мастеру игры в бисер: Савонарола, Герострат, Распутин, царь Давид, пародия на Бранда, антихрист… «Пастор – самый обычный Санин» (Панкратов). «Превращения Арнольда воскрешают в памяти метаморфозу Пер Гюнта» (Рогачевский). «Внешне его различает от Тартюфа лишь то, что мольеровскому герою не повезло у доньи Эльвиры, тогда как пастор Реллинг, по его словам, не встречает отказа для своих вожделений» (Орлов). Тот же критик сравнивал его со сладострастным пустынником, одним из персонажей «Декамерона» Боккаччо, забывая об истинно пастырском отношении Реллинга к молодой прихожанке. Другой – уподоблял героям произведений «проникновенного гения Достоевского и больного мозга Мопассана» (Ал. См.).

«Если сопоставить всё, что писалось в газетах об “Арнольде Реллинге” за последние дни, получится такой противоречивый хаос, в котором невозможно да и неинтересно разбираться», – констатировал Свенцицкий. Увы, «этико-философский трактат» (Орлов, Ильинская) «об ужасном “двойнике”, живущем в душе человека» (Ал. См.), оказался не по зубам театральной критике тогдашнего «хаотического времени» (Розенштейн). «Боже, до чего спутались все понятия, все слова, все чувства! <…> Петь на сцене такие песни, от которых тошнит даже привычных ко всякой грязи, это – ничего. Для общества невредно. <…> Невредно, когда раздеваются женщины на сцене, пьют и развратничают, говорят пошлости и сальности. Для общества не приносят зла все эти сады и кафешантаны, фарсы и оперетки, где сотни женщин поют и говорят гадости, а потом продают себя пьяным посетителям. Но вредно, когда писатель расскажет о падшем человеке, в каждый миг своего падения сознающего свой грех, страдающего нечеловеческими страданиями и искупляющего свои преступления ценой всей своей мученической жизни. Вредно, если человек этот пастор. Вредно, когда пастор говорит о своих кровавых слезах. Но если он, подобрав свои длинные одежды, конканирует по сцене и поёт двусмысленные куплеты, – это не приносит зла, – и даже для спасения общественной нравственности не надо действие переносить в Норвегию» (НЗ. 1910. № 2. С. 6).

Действующие лица – Персонажи автобиографической пьесы имеют прототипы: Тора – Надежда Сергеевна Багатурова (1890–1976); Торик – Надюнчик (21.07.1908–1998), дочь Свенцицкого и Багатуровой; Лия – Ольга Владимировна Шер (1888–1970); Вильтон – Сергей Николаевич Булгаков (1871–1944); два молодых человека – Василий (1883–1940) и Дмитрий Владимировичи Шер. Внешность и возраст героинь не совпадают с реальностью.

…на кафедре он всегда с опущенными глазами. – Ср.: «Я говорил всегда с опущенными глазами, но я как бы видел и через веки сотни внимательных глаз и особенно это застывшее благоговение на лицах женщин» (Русов Н. Мистик // Повести. М., 1913. С. 91–92). Прототипом героя цитируемого рассказа, по свидетельству автора, был Свенцицкий. Вероятно, фраза дословно взята из пьесы, опубликованной на четыре года раньше.

У пастора нечиста совесть. – Ср. упрёки герою к/ф «Дом, который построил Свифт» (реж. М. А. Захаров, 1983; в пьесе Горина отсутствуют): «Зачем вы прячете глаза? Ваша совесть нечиста!»

…он всякого может загипнотизировать. – Свенцицкий имел особый дар влиять на людей и знал о нём. Некоторые считали его гипнотизёром (Белый А. Начало века. М., 1990. С. 301; Никольский Н. В., свящ. «Свенцицканство» // Московские ведомости. 1906. 23 декабря. № 309; Тернавцев В. // ВРХД. 1984. № 142. С. 66), но это объяснение недобросовестно хотя бы потому, что не учитывает силу смысла его речи. Чуть точнее другое определение: «…волевой, почти гипнотический нажим на слушателей» (Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. СПб., 2000. С. 202). Правдиво же духовное изъяснение: «Когда я слушал Свенцицкого, мне всегда казалось, что он обуреваем, одержим Духом, что он не сам говорит. Даже волосы на голове его трепетали, точно насыщенные электричеством. Голос у него был слабый, но грозный и твёрдый. А главное, сила, страсть, которая исходила из самой глубины его души, каждое слово звучало выстраданным, личным, облитым слезами и молитвами» (Русов Н. Из жизни церковной Москвы // Накануне. 1922. 3 сентября. № 124). «Слова, которые говорю Я вам, говорю не от себя; Отец, пребывающий во Мне, Он творит дела» (Ин. 14, 10). Харизма [гр. charisma божественный дар, благодать, милость] сущностно противоположна гипнозу [гр. hypnos сон], поскольку пробуждает внимающего к творческому акту, а не побуждает безвольно подчиниться кумиру. В мирском понимании часто смешиваются чудодейственные энергии, исходящие из противоборствующих центров. Диавол – не творец, но замечательный певец наизнанку (пародист), в этом его сила. Зная, как люди поддаются обаянию, Свенцицкий не старался влиять на органы чувств: «Говорил тихим, едва слышным голосом, часто ни на кого не глядя. Но и голос, и вся его измождённая фигура, остановившийся взгляд производили огромное, я бы сказал, магнетическое впечатление» (Вишняк. С. 30). А когда измаявшийся от стеснительности друг собрался прибегнуть к помощи практикующего гипнотизёра, «решительно этому воспротивился, находя обращение в данном случае к гипнозу аморальным – подменой личного волевого усилия воздействием со стороны» (Там же. С. 70).

…столетия со дня рождения Геринга. – Образ собирательный. Из дальнейшей характеристики («мыслитель, художник, богослов, публицист») можно сделать вывод, что речь идёт о А. С. Хомякове, столетний юбилей которого отмечался в 1904, но некоторые пассажи из речи пастора явно относятся к Л. Толстому.

…как о пророке свободной правды и обличителе всякой лжи. – Именно так нужно говорить и об о. Валентине Свенцицком.

…все мы грешные, маленькие, слабые. – С немецкого имя Геринг (Gering) переводится как «малый, маленький» (возможно, избрано по контрасту с фамилией великого романиста).

Из всех пороков ложь – самый ненавистный. – Диавол – лжец и отец лжи, «а Господь Бог есть истина», потому «мерзость пред Господом – уста лживые» и погубит Он говорящих ложь; «Повелениями Твоими я вразумлён; потому ненавижу всякий путь лжи» (Иер. 10, 10; Пр. 12, 22; Пс. 5, 7; 118, 104).

Груда фактов – не истина. – Во всяком явлении различимы две стороны; наука изучает внешнюю, фактическую, поэтому не имеет права именоваться высшей формой человеческого знания. Смысл происходящего раскрывается только при постижении цели, а на эту область наука не претендует (см. прим. к с. 127, 137). Необходимость веры в познании истины подробно обоснована Свенцицким в «Диалогах».

Оно наступает каждый день. – Ср.: «Нечестивый мучит себя во все дни свои» (Иов 15, 20).

Я не обязан – Это моя тяжба… – Формально пастор прав, но суть долга не в обязанности, а в ответственности. Отчуждённость обезличивает: полный простор индивидуальным силам человека, по убеждению Свенцицкого, даёт только любовное единение свободных людей, сознающих себя сынами Божьими.

…мыслей твоих не слушают. – Лия противоречит себе, тут же уверяя: стоит пастору изменить смысл проповедей, обличить свои больные страсти, и все с отвращением от него убегут (так и случилось в действительности). Значит, люди тянулись к нему именно потому, что слышали о целомудрии и в словах этих дрожала тоска любви, а не порочное вожделение.

Грех к смерти. – «Если кто видит брата своего согрешающего грехом не к смерти, то пусть молится… Есть грех к смерти: не о том говорю, чтобы он молился. Всякая неправда есть грех; но есть грех не к смерти» (1 Ин. 5, 16–17). Арх. Иустин (Попович) толкует, что есть два вида грехов: если человек приносит покаяние, то восстаёт от мёртвых; в нераскаянных же грехах остаётся добровольно, благодарно и непреклонно. «Если согрешит человек против человека, то помолятся о нём Богу; если же человек согрешит против Господа, то кто будет ходатаем о нём?» (1 Цар. 2, 25). Ср.: «Что ты не смог – тебе простится, что ты не хочешь – никогда» (Ибсен. 2, 210).

Перед людьми легче быть правдивым. – Пастор заблуждается: Бога обмануть нельзя, а человека – действительно легко, тем паче это приносит «пользу». Перед людьми не сложно казаться правдивым, тогда как в отношении Бога – бессмысленно.

…для великих дел – нечто из другой комедии. – Герой романа «Шагреневая кожа» (1831), входящего в эпопею «Человеческая комедия», говорит: «Я был жертвою чрезмерного честолюбия, я полагал, что рождён для великих дел» (Бальзак О. Собр. соч. Т. 13. М., 1955. С. 78).