Занятый хлебными операциями и вечно обремененный собственными страстями, настоящих друзей он так и не заимел. Были товарищи по детским играм, товарищи по службе, а крепкими узами дружбы, от которой прямой корысти нет, он и сам тяготился. Большинство временных приятелей призвали в армию, с ними сразу же порывались связи и все они легко выкидывались из сердца — навсегда. Просто забыть приятеля, даже благодетеля своего, — это еще полбеды, но тут, с Готчаком, он впал в худшее искушение и дело грозило перейти все дозволенные и недозволенные границы.
Дома в тот вечер, после разговора с Гулялек, он погрузился в размышления и, хотя был некурящим, принялся палить папиросу за папиросой. Соображал, что и как, рисовал план на будущее. Неужели, не удастся ему залучить к себе обворожительную солдатку? С нею-то он сладит, правдами или неправдами, лишь бы только на Готчака не напороться. А почему, собственно, тот должен оказаться таким счастливым, со звездою во лбу, почему именно он вернется в Ашхабад, подобру-поздорову? Сколько таких готчаков отпели и оплакали! Извещения не новость в наши дни, их всегда следует принимать в расчет. А если уцелеет, то когда еще кровавая бойня закончится, какой пророк предскажет ее сроки? Если Гулялек перекочует к нему и все уладится, как задумано, то со временем свыкнется она с новым очагом и его хозяином, а у него, слава богу, духу хватит развестись с Алтынджемал и оформить второй брак. Солдатка явно не испытывает к нему особых чувств, на сей счет он не обманывается, но, быть может, пока так оно и лучше. В таком состоянии легче заманить ее в сети, только повторять надо чаще: «брат — сестра», «брат — сестра»…
Примерно, такие мысли обуревали «брата», а «сестра» вовсе растерялась, с каждым днем погружаясь в нужду и уже изнемогая под ее тяжестью. Он не забывал наведываться к ней, упорно отговаривал поступать на работу и мотивы твердил все те же. Заходил дважды в неделю, носил подарочки, особо опекал хворую мать Гулялек, — к ней-то легче легкого оказалось «подобрать ключи».
Шли месяцы, солдатка металась в растерянности, готова была на все и как-то призналась Окузу, что дальше ей совсем невозможно в таком положении существовать. На фабрику ее путь, или она подаст заявление в военкомат и разделит судьбу мужа.
— Вот именно! Только о нем ты и должна помнить ежедневно и ежечасно. Точно, точно, голубушка! — закивал Окуз в ответ на ее слова. — Помнить и не осрамить его перед народом. Бросить родных здесь без присмотра и бежать куда-то. Перебирайся ко мне… Сообща мы продержимся, найдем чем помочь малышам и матери, а потом я место подыщу, забронирую честным законным путем. Почва уже подготовлена. Решай! Соглашайся, иначе и я не могу быть спокоен за тебя. Имей еще вот что в виду, — часто дыша и вкрадчиво глядя в лицо Гулялек, продолжал он. — Имей в виду: люди разные шатаются туда-сюда, а ты одна в доме. Упаси бог, заберется человек со злым умыслом.
— Ах, я и переходить боюсь!.. Не знаю, как быть мне, — терзалась пуще прежнего Гулялек.
— За квартиру боишься?
— Нет, но что станут болтать люди?
— Люди, люди! До тебя ли им сейчас! Кто нынче о таких вещах думает? — беспечно засмеявшись, успокоил солдатку Окуз, а затем довольно убедительно стал толковать о своем бескорыстии. Ведь ему-то здесь, в сущности, пользы нет ни малейшей, а хлопочет, старается он исключительно ради ее благополучия.
— Ах, братец мой, я не знаю! — беспомощно вздохнула Гулялек и зажмурилась, а когда открыла глаза, решительно сказала: — Знаешь, напишу я Готчаку, с ним посоветуюсь. Без него ведь я шагу никогда не ступала в серьезных делах.
— Ого!.. Ну, уж совсем здорово! — переполошился Окуз и даже вскочил со стула, начал быстро ходить по комнате. — Впрочем, дело хозяйское, голубушка, я вмешиваться не хочу, только не вышло бы как в пословице — пока раб осмелится поважничать, праздник кончится… джык, джык… джы-ы-к!.. Написать туда, получить оттуда, глядишь полгода минет, а на такой срок нас-то хватит ли?
— Я спрошу мать! — уцепилась было за последнюю надежду Гулялек, но теперь уже все в ее устах звучало слабо и сама она чувствовала себя разбитой и беззащитной.
Она взглянула в лицо Окуза, точно это был священник, исповедовавший ее, и он сказал:
— С матерью переговорено.
— Когда?
— Сегодня утром.
— И что она?
— Если б я поступил согласно ее желанию, то не стал бы точно адвокат вести утомительные словопрения. Будь по ее, достаточно было бы молвить одно единственное слово: пойдем!
Выбив у солдатки последний козырь, Окуз низко склонился над ее креслом и уставился в ее прекрасное испуганное лицо долгим немигающим взглядом.
ebooksa