Взял его и снова туда затолкал. И тут он так побледнел, просто ужас.
«Знаешь, Уорби, – говорит, – его кто-то поймал, и он его держит».
«Тащи обратно или оставь, как есть, – говорю. – Давай пошли отсюда».
Он как дернет, лист выскочил. Вернее, то, что от него осталось. Кусок от него был оторван. Эванс как глянул на него, так и захрипел, потом швырнул на землю, и мы оттуда давай улепетывать.
Когда мы выскочили наружу, Эванс меня спрашивает: «Ты видел конец листа?»
«Нет, – говорю, – видел, что лишь оторван».
«Да, – говорит, – он еще был мокрый и черный!»
Ну вот, то ли потому, что мы напугались, то ли потому, что дня через два ноты были нужны и нас ожидал нагоняй органиста, только мы никому ничего не сказали, а лист уборщики с остальным мусором, наверное, вымели. Но Эванс до сих пор настаивает, что в тот день бумага была мокрой и черной.
После этого происшествия мальчики старались не заходить в хор, поэтому Уорби не известно, чем закончилась реставрация гробницы. Из разговоров рабочих он узнал, что починить ее оказалось сложным делом и управляющему – а именно мистеру Палмеру – пришлось самому ей заняться. Позднее он случайно увидел, как мистер Палмер стучал в дверь к декану и швейцар его туда впустил. А еще через несколько дней он по какой-то фразе, произнесенной отцом, догадался, что на следующее утро в соборе после службы случилось нечто необычное.
«Лучше бы я сделал сегодня, – добавил отец. – Не люблю ненужный риск».
«Папа, – спросил я, – ты что, завтра пойдешь в собор?»
Он посмотрел на меня как бешеный – таким я его еще никогда не видывал. Он всегда был таким добрым, мой бедный отец.
«Мальчик мой, – говорит он, – надеюсь, ты не подслушиваешь, о чем сплетничают старшие, – это не честно и не порядочно. А что я собираюсь или не собираюсь делать завтра в соборе, тебя не касается. И, если я вдруг увижу, что ты после работы болтаешься там, я надеру тебе уши и отправлю домой. Ты понял?»
Ну, я, конечно, попросил прощения и тут же отправился к Эвансу и изложил свой план. В углу трансепта была лестница, по которой можно было подняться в трифорий – дверь там всегда была открыта, а если и закрыта, то мы знали, что ключ от нее хранится под половиком. И мы придумали, что, как только покончим с музыкой и остальные мальчишки уберутся, проскользнем вверх по лестнице в трифорий и оттуда все и увидим.
Ночью, когда я спал так крепко, как только мальчишки могут спать, меня вдруг разбудила собака. Она залезла ко мне в кровать, и я сразу понял, что сейчас все начнется снова, потому что она была очень перепугана. Через пять минут раздался плач.
Не могу передать вам словами, на что он походил. И еще он был совсем близко… ближе, чем раньше, и что странно, мистер Лейк… вы ведь знаете, какое эхо на площади, особенно, когда стоишь в стороне. Так вот, от плача никакого эха не было. Но, как я уже говорил, в ту ночь он раздавался почти рядом, и я сильно испугался, а потом я испугался еще сильнее, потому что услышал, как в коридоре что-то шуршит. От страха я чуть не умер, но тут собака приподняла голову, и снаружи кто-то зашептал, и тогда я громко рассмеялся, потому что понял, что это папа с мамой, которых тоже разбудил шум.
«Что бы это могло быть?» – спрашивает мама.
«Тихо! Понятия не имею, – отвечает отец обеспокоенным голосом, – не разбуди ребенка. Надеюсь, он ничего не слышал».
Зная, что они рядом, я осмелел и, выскочив из кровати, бросился к своему окошку – оно выходило на площадь, – но собака моя еще глубже забилась в постель, а я выглянул наружу. Сначала я ничего не видел.
А потом прямо в тени от контрфорса я заметил два красных пятна – тусклых, – и это не походило ни на лампу, ни на огонь, они просто выделялись на фоне темноты.
ebooksa