Стенающий колодец

– Я выяснил, что к нашему печальному делу она не имеет никакого отношения. Можете поверить мне, сэр, что вряд ли в этом месте есть кто-то, кто может пролить хоть малый свет на событие, если только она не скрывает что-либо предумышленно.

Ощутимых результатов, как я уже сообщал тебе в начале письма, наш поход не принес. Люди из Боу-стрит уехали то ли в Лондон, то ли еще куда – не знаю.

Вечером мне составил компанию коробейник, расторопный малый. Ему было известно, что происходит, но несмотря на то, что он проводит время на дорогах, он не мог сообщить о подозрительных встречах с бродягами, странствующими моряками или цыганами. Он был полон впечатлений от столичного кукольного театра, который он видел в тот же день в У., и спросил меня, был ли уже этот театр в нашем городе, после чего посоветовал обязательно посмотреть его, если он сюда приедет. Лучшего Панча и лучшей ученой собаки Тоби он не видывал. Как тебе известно, собаки Тоби – последнее нововведение в кукольных театрах. Я видел лишь одну такую, но скоро они появятся везде.

Теперь у тебя, наверное, возникнет вопрос: а зачем я тебе об этом рассказываю?

Мне приходится делать это, так как кукольный театр имеет отношение к следующей абсурдной истории – ничтожной, как ты наверняка скажешь, – которую я, будучи в тревожном состоянии (другой причины этому нет), просто обязан поверить бумаге. А рассказать я хочу о сне, и должен признаться, что более странного сна я в жизни своей не видал. Вероятно, он приснился мне под влиянием россказней коробейника и исчезновения дяди Генри, кто знает? Повторяю, суди сам, я же для этого не в достаточной степени спокоен и беспристрастен.

Начался он с того, что передо мной раздвинулся занавес… я где-то сидел, то ли внутри, то ли снаружи. Рядом сидели люди, но их было немного, все незнакомые, да я и не обращал на них внимания. Насколько я помню, они так и не произнесли ни слова, помню только их устремленные прямо перед собой лица, мрачные и бледные. Передо мной был кукольный театр: кажется, размером больше, чем обычно, основание которого было красно-желтого цвета с нарисованными на нем черными фигурами. Меня охватило напряжение – я ждал, когда раздастся звук свирели и тартарарам. Вместо этого совершенно неожиданно громогласно – другого слова придумать я не в состоянии – прозвучал погребальный колокол, причем единственный раз. Откуда доносился его звук, я не понял, но издалека: наверное, сзади. Маленький занавес взвился вверх, и представление началось.

Вероятно, кто-либо когда-нибудь и пытался сочинить пьесу, где Панч – серьезный трагический герой, но кем бы он ни был, этот спектакль пришелся бы ему по вкусу. Герой обладал до некоторой степени дьявольским характером. Свои методы обольщения он разнообразил. Одних своих жертв он поджидал лежа, и его кошмарное лицо – желтовато-бледное, – выглядывающее из-за кулис, побудило меня вспомнить Вампира из отвратительного скетча Фьюзели. С другими он был вежлив и льстив… особенно с несчастным иностранцем, который был в состоянии произнести одно «Шалабала…», хотя текст Панча я тоже не разобрал. Но убийство каждого из них заставляло меня содрогаться от страха. Когда палка ударялась об их головы, что прежде меня очень смешило, раздавался такой треск, словно череп раскалывался, а жертвы затем, упав на землю, долго подергивались. Ребенок… это покажется совершенно неправдоподобным… был живым, я в этом уверен. Панч свернул ему шею, и, если последовавший за этим хрип или взвизг были ненастоящими, тогда я ничего не понимаю в жизни.

По мере доведения до конца очередного преступления сцена ощутимо становилась темнее, и последнее убийство было совершено в кромешной тьме, поэтому жертву не было видно и о смысле происходящего приходилось лишь догадываться. Слышались только тяжелое дыхание и ужасающие сдавленные стоны, после чего из мрака возник Панч и сел на приступку. Он стал обмахиваться и разглядывать свои окровавленные ботинки. Потом он склонил голову набок и захихикал так страшно, что рядом сидящие прикрыли лица руками, я, слава Богу, поступил так же. Но в это время сцена за Панчем осветилась, и на ней оказались декорации, но не дома, как обычно, а с претензией на нечто большее – лесная рощица и отлогий скат холма, над которыми светила, прямо как настоящая, луна. Над всем этим стало подниматься нечто, которое я быстро опознал как человеческую фигуру с чем-то непонятным на голове – поначалу я не мог разглядеть, с чем. Она не стояла на нотах и то ли ползла, то ли тащилась по центру сцены к Панчу. Он сидел к ней спиной, и к этому моменту я обнаружил (хотя тогда и это не осознал), что впечатление, что перед вами кукольный театр, исчезло. Панч, разумеется, оставался Панчем, но остальные до какой-то степени были живыми и передвигались по собственной воле.

Когда я снова поглядел на него, он предавался злобным размышлениям, но в следующее мгновение что-то привлекло его внимание, и он выпрямился, оглянулся и, очевидно, заметил того, кто приближался к нему. На самом деле он был уже совсем близко. Тут, разумеется, он стал проявлять признаки ужаса: схватив палку, бросился в него и едва-едва успел увернуться от руки своего преследователя, который как раз взмахнул ею, дабы поймать его. Тут в моем сне случился перелом – я смог различить, как выглядит преследователь. Крепкого телосложения, в черном одеянии с белыми полосками у воротника и с белым мешком на голове.

Началась погоня, как долго она длилась, не помню. Герои появлялись то среди деревьев, то бежали по полю, иногда они оба вообще на несколько секунд исчезали, и лишь по доносящимся звукам было понятно, что они все еще пребывают на ногах. Наконец, наступил момент, когда Панч, явно из последних сил, шатаясь, вышел снова и бросился на землю среди деревьев. Его преследователь не заставил себя ждать и сопровождал свое появление бросаемыми по сторонам неуверенными взглядами. Затем, заметив распростертую на земле фигуру, он тоже бросился вниз – причем повернувшись к зрителям спиной – и, быстрым движением сдернув с головы мешок, ударился лицом о лицо Панча. И сцену заволокла тьма.

Раздался один-единственный громкий, дрожащий крик, и я проснулся, обнаружив, что гляжу прямо в лицо… как ты думаешь, кого?.. огромной совы, которая сидела на подоконнике прямо напротив изножия кровати, раскинув наподобие рук свои крылья. Желтые глаза свирепо глянули на меня, и она пропала. Издалека единственный раз прозвонил колокол… по-видимому, как решишь ты, церковных часов, но я с тобой не соглашусь. Вскоре я проснулся окончательно.

Должен тебе доложить, что все это произошло в последние полчаса. Заснуть снова я не в состоянии, посему я встал, оделся потеплее и в первые часы Рождества рассказываю тебе об этой ерунде.

Не упустил ли я чего?

Да, собака Тоби отсутствовала, а спереди вместо «Панч и Джуди» было написано «Кидман и Галлоп», то есть совсем не то, что советовал мне посмотреть коробейник.

Кажется, мне все-таки хочется спать, поэтому кладу письмо в конверт, который запечатываю.

Письмо IV

26 декабря 1837.

Дорогой мой Роберт!

Все кончилось. Тело нашли. Не стану извиняться, что не сообщил тебе об этом вчера, но я был абсолютно лишен возможности написать письмо. События, которые тут произошли, настолько меня поразили, что мне было необходимо выспаться, чтобы обдумать все с ясной головой. А теперь я подробно перескажу тебе события дня – самого загадочного Рождества. Такого со мной не случалось за всю мою жизнь, да и вряд ли случится впредь.

Первое событие не имеет большой важности. Мистер Бауман, как я думаю, весело провел сочельник и посему пребывал в придирчивом настроении. Во всяком случае, встал он не рано и, насколько я могу судить по тому, что слышал, вся его прислуга была не в состоянии угодить ему. Горничную он довел до слез, при виде которых, как мне кажется, мистеру Бауману не удалось сохранить мужество и хладнокровие. Когда я спустился вниз, он пожелал мне доброго Рождества дрожащим голосом, а чуть позже, когда он, как принято, нанес мне визит во время моего завтрака, то не пребывал в веселом состоянии духа, я бы даже сказал, что его взгляды на жизнь приобрели байронический оттенок.