Последняя инстанция

Выходим из троллейбуса, и вдруг выясняется: сопровождать меня мой инспектор не намерен. Встретимся, говорит, здесь, а то «Промтовары» на перерыв закроют. Доченька моя, говорит, по сю пору без зимнего, старшенькая, заскочу присмотрю. У него трое: две дошкольницы и годовалый малыш. А до перерыва в промтоварном — еще целый час. Но что ему скажешь? Иду один, чертыхаюсь.

Вестибюль, лестница, Жанна сбегает сверху, на ней пальто поверх белого халата — внакидку, придерживает рукой, чтобы не сползло. Улыбка.

И к улыбке привык, и ко всему.

— Что это вы такой пасмурный? — спрашивает. — Перетрудились?

— Погода действует, — говорю. — Не зима, а недоразумение.

В глазах у нее — смесь лукавства и простодушия.

— Вы никогда не догадаетесь, Боренька, о чем я подумала! Я подумала, что мы с вами зимой еще ни разу не были знакомы! И потому ни разу не ходили вместе на лыжах. Вы ходите на лыжах? Я хожу. — Она мне нравится — вот в чем трагедия. Хотя, конечно, если по-честному, трагедией и не пахнет. Она мне нравится, и я ей, видимо, нравлюсь, — чего же еще? Она хорошая, а я не очень, но разве это препятствие для того, чтобы вместе ходить на лыжах?

— Сходим, — говорю. — Зима впереди.

Не то говорю, что нужно.

— Вы на меня не сердитесь? — спрашивает. — Ну как за что! За то, что вытянула вас из тепленького кабинета.

— Служба! — вроде бы отшучиваюсь.

— А я не по службе! — тоже, кажется, не прочь пошутить. — Я так… по собственному расположению.

Рубануть бы все напрямик. Не умею. Слаб.

— Слаб, — говорю. — От таких слов могу растаять.

— А вы уже растаяли, — смеется она. — В нашем доме от вас остались одни воспоминания. А я соскучилась, представьте.

Нет, это не опасные слова. Обычные. Она — такая. Ей нравится говорить людям приятное. Она не допускает мысли, чтобы кто-то стал отыскивать в ее словах какой-то скрытый смысл. Она никогда не подразумевает больше того, что говорит.

— И я соскучился, — отвечаю, потому что и в моих словах нет никакого скрытого смысла.

У нее изумление на лице. Жалость.

— Что же вам мешает бывать у нас? Не понимаю!

— Она же, — говорю, — служба!