И Наполеон явился и, пусть даже это очень инфернально, он явил в себе конкретный прорыв онтологии: это конкретное Бытие, которое тут же стало строить все остальные выродившиеся монархии. Они стали строиться вокруг него. То есть он вступил в этот луч в тёмном храме, который падает в единственное пятно на полу, о котором я говорил. Он ступил и стал единственно реальным, единственно живым, сакральным, – и все так его и воспринимали. Поэтому его так и ненавидели монархи вокруг, потому что они понимали, что они выродились в отношении онтологии, они уже как-то очень условно воплощают этот символический принцип. А вот человек с нуля, с чистого листа вступил в это. Так же, как Август. Август, собственно говоря, тоже был никто. Почему ни прусский король, ни австрийский император не осмеливались себя прямо соединить с языческим Римом, а Наполеон соединил себя с Римом, с кесарем? Значки легионов с орлами, и его герб с пчёлами, – это он не сам придумал, это было в его дворянском гербе, он корсиканский дворянин. На его гербе, кстати говоря, изображены пчёлы, это тоже в общем-то очень старый, очень архаический языческий герб, который по форме напоминает шестиконечную звезду. Это сакральный символ – шестиконечная звезда. И на мантии много пчёл, которые связаны с солнцем, с концепцией солнца, с культом солнца. Потому что пчёлы – это мёд, а мёд является одним из символов благодати солнечной.
Поэтому политическое общество – это проблема власти, это тема власти как Бытия. А что касается государства, которое появляется с эпохой модерна, то там власти нет. Там есть контроль. А контроль есть нечто противоположное власти. Контроль – это препятствование Бытию быть, если можно так выразиться.
Совершенно точно. Заборчик есть, а по поводу лучика и по поводу этого пятна – большой вопрос. На самом деле, аппарат первоначально возникает как заборчик вокруг этого лучика, то есть лучик по инерции существует, и там ещё существует, допустим, какой-нибудь Луи XIV, который говорит «L’État c’est moi» («Государство – это я»), но вокруг него уже существуют какие-то анонимные клерки, шелестят персонажи без имени, которые либо реализуют некий проект, либо не реализуют. Возникает процедура, возникает разрыв между теми людьми с именем, которые приходят на «министерство», и теми людьми без имени в «министерстве», которые всегда остаются, кто бы ни пришёл сверху. И формируется, как признак эпохи модерна, аппарат, который является отличительным признаком государства. Это совершенно самостоятельная реальность, которая пресекает взаимодействие верха и низа. Первая функция государства – это разрыв между низом и верхом. Но не только пресечь доступ низа к верху (это одна сторона: понятно, что пресечь), но и пресечь воздействие верха на низ и понимание верхом низа. Это тоже функция государства: не дать «верху» вступить в контакт с «низом».
Замкнуть все на себя – это самостоятельная реальность. Причём, что интересно, всегда бюрократия должна иметь хозяина. Обязательно. Бывает ситуация, когда хозяина внутри страны нет, по каким-то причинам исчезает хозяин. Тогда бюрократия ищет себе хозяина вне страны, находит себе его в иностранном господине. Но хозяин всегда должен быть. Бюрократия всегда создаёт себе некую культовую инстанцию, к которой она апеллирует. Вот в СССР, например, бюрократия была организована в качестве КПСС. КПСС (тогда ВКПБ), как очень правильно сказал Троцкий, превратилась в политическую организацию бюрократии. Хозяином был Сталин. Но как только Сталин умер, то мгновенно возник колоссальный вакуум для бюрократии. Именно с этим связан проигрыш, поражение СССР, что для бюрократии исчезла внутренняя автономная мотивация к существованию. Мировой порядок заступил на место Сталина. «Как же мы будем противостоять мировому порядку? Кто хозяин?» А хозяин – мировой порядок. Значит, надо с ним договариваться – конвергенция, слияние, сдача и так далее.
Бюрократия, вообще говоря, удивительный и очень интересный феномен, потому что в основе своей это корпорация деклассированного элемента. Но деклассированный элемент, который сейчас существует во всех мегаполисах мира, является доминантным фактором, он делится на две неравных группы. На улице ходят неорганизованные деклассированные элементы, которые дезориентированы, зависят от внешних источников информации, внешних импульсов, политических партий, политических клоунов, телевидения и так далее. Это одно. А есть организованный деклассированный элемент. Это бюрократия. Она отбирает себе кадры из тех люмпенов, потому что деклассированный элемент – это люмпен.
Не совсем так. Люмпен – это особое состояние человека. Первоначально, когда Маркс использовал слово «люмпен», он имел в виду пролетария, который не ходит на завод. И вообще, «люмпен» по-немецки – «лохмотья». Но на самом деле мы пользуемся словами, которые «проэволюционировали» за этот период: теперь мы не вкладываем то же самое значение в слово «люмпен». Люмпен – это человек, который оторван от своих корней, от любых сословных кодексов чести или правил поведения, от этики, он «внеэтичен», но он, может быть, сохраняет некоторую память о том, что дед или прадед имели какие-то устои, когда жили в деревне. Но сам он уже давно живёт в городе, и сам он очень цинично относится к каким-то правилам, к каким-то принципам и так далее.
Проникнуть в их сердца и мысли не представляется возможным, потому что и обычный человек является «чёрным ящиком», а уж лидер, который что-то декларирует на публику, – это «чёрный ящик» в квадрате. Я не думаю, что для каких бы то ни было властей когда бы то ни было благосостояние народа вообще было бы целью и задачей.
Это прагматическая задача. Можно ли сказать, что благосостояние стада является целью пастуха? Да, но не в этическом смысле. Благосостояние является целью, но не в этическом смысле. Он не чувствует родство душ со стадом, не хочет поднять это стадо до своего уровня и так далее. Потом, надо помнить, что те лидеры, которые имеют имена, – они возглавляют партии, выступают, борются на общественных площадках публично перед общественностью, как Трамп, допустим, с Хиллари и так далее, – это не бюрократия, а политики, это другая категория.
Бюрократы – это некая сила; она постоянно находится в поисках символического «варяга», которого призывает себе, но при этом представляет собой такую «виноградную лозу» связи анонимных кабинетов, где существует две абсолютно страшные силы – Подпись и Процедура. Бюрократия торгует подписью, и бюрократия контролирует с помощью процедуры. И на самом деле это колоссальная, могущественнейшая сила, потому что всё вместе, в целом, образует того идола, который приобретает сверхъестественные черты.
Допустим, в политическом обществе, особенно в языческом политическом обществе, существуют идолы как указания на того «мирового духа», который бродит в венах, сверху донизу, на то Бытие, которое воплощено в кесаре или в фараоне. Это идолы, которые символически указывают на объективное Бытие вне человеческого разумения, вне человеческого объёма. А государство – оно само по себе тот идол, который в себя же включает и то Бытие, на которое он указывает. Здесь «социальное» бытие становится имманентным и одновременно идолом. Это идолократия в чистом виде, это власть идола.
Почему, собственно говоря, Гоббс забежал немного вперёд с «Левиафаном»: в его время это всё только начало формироваться. Но, видимо, он уже это хорошо чувствовал.
Как священник, который является «служителем церкви». Церковь – это самостоятельная реальность, независимая от человеческого фактора. И известно, что священник может быть пьяницей, может грешить, но в момент осуществления им одного из таинств его человеческая натура, его греховность или негреховность не имеют никакого значения, – по учению церкви. Да, он является «сосудом, через который проходит благодать», потому что она не соприкасается и не оскверняется вот этим каналом, через который она действует. Точно так же в обратном смысле: государство, некоторым образом, – это «антицерковь». И точно так же человек, который идёт работать в государство, лишается своей человеческой природы в пользу сверхчеловеческой или внечеловеческой (но не в «высоком», а в инфернальном смысле) природы государства.
Государство – это очень страшная вещь, особенно потому, что она для огромного большинства людей действительно заменяет Бога и действительно является (в идолократическом пространстве) фиксацией всех высших ожиданий. Но интересно, что проблески государства были ещё и в древние времена. Это не значит, что модерн – то, что мы сейчас понимаем. Если взять вольноотпущенников в домах богатых людей, то это первые проблески представителей будущего государства. Когда вольноотпущенник становится управителем, секретарём, он является уже тем, кто решает вопрос о допуске к телу. То есть приходит, допустим, представитель дома Флавиев, бедный родственник из далёкой провинции, к лидеру дома в Риме с каким-то вопросом, с каким-то подарком или просьбой что-то решить, и встречает вольноотпущенника – возможно, даже не римлянина, не латинянина, – который останавливается перед ним и спрашивает: «Ты кто такой, что тебе надо, куда ты пришёл? Мало ли что… ну-ка давай посмотрим что ты принёс…».
Это уже первый проблеск государства на самой заре.
ebooksa