Принцесса из рода Борджиа

У матери Гиза было лицо фанатички. Ее седеющие гладкие, расчесанные на прямой пробор волосы покрывало черное кружево, а глаза горели огнем неумолимой решимости. Если она и была красива, то какой-то застывшей, холодной красотой. Казалось, она давно была мертва, и двигалась, и говорила единственно благодаря заклятью. Суеверная, как и Екатерина Медичи, старая герцогиня поклонялась только силам зла и никогда не сомневалась в их всемогуществе.

Герцог Майеннский всегда славился огромным жизнелюбием. Ему было лень принимать решения, а еще более лень выполнять их. Гурман и выпивоха, он отличался удивительной тучностью, дававшей Беарнцу повод для бесконечных насмешек. Трусом он никогда не был, однако же — пожалуй, единственный из всех Гизов — особо честолюбивых планов не вынашивал. Хорошо накрытый стол представлял для него больший интерес, чем высокое положение, а аромат доброго бургундского был сладостней, чем фимиам лести, изливаемый на сильнейших мира сего. Впрочем, он вовсе не выглядел туповатым увальнем, каким его ошибочно изображают. Он был проницателен, хитер и имел одно из наиболее ценных качеств светского человека: снисходительность. Эта снисходительность уходила корнями в скептицизм человека, который достаточно повидал и пришел к выводу, что стремиться стоит только к тому, чтобы с каждым днем жить все лучше. Это качество, как нам кажется, давало ему своего рода превосходство над братьями и позволило пройти по жизни, избежав особых треволнений.

Кардинал де Гиз являлся полной противоположностью герцогу Майеннскому. Третий сын Франсуа Лотарингского, он вынужден был пойти по церковной стезе, как это было заведено в знатных семействах, тогда как Шарля, второго сына, ожидало военное поприще. Генрих же, старший, являлся наследником, главой рода. Тут, впрочем, как нам кажется, произошла какая-то путаница. Шарль, герцог Майеннский, стал бы превосходным монахом, но ему, повинуясь традиции, пришлось надеть мундир, а Луи, солдафон до мозга костей, сделался против своей воли священником. Этого кардинала редко видели в церкви, зато часто встречали вооруженным во главе банды отъявленных головорезов. Это был свирепый, грубый, упрямый и безжалостный человек. Тщеславный и жестокий, как и его старший брат, бесстрашный воин, отличный стратег, он обладал тем тонким политическим и дипломатическим чутьем, которого так недоставало великому Генриху. В семействе Гизов он, по всей видимости, являлся мозгом, тогда как Генрих — всего лишь рукой. Его амбиции были огромны, и он упорно подталкивал своего брата к трону, надеясь, быть может, однажды возложить корону на свою голову!

Что касается Марии де Монпансье, уже знакомой нашим читателям, то мы освобождаем себя от необходимости описывать ее очаровательное личико истинной парижанки, живой, подвижной, способной смеясь совершить ужасное преступление, вовсе не задумываясь над тем, для чего это ей нужно.

Итак, эти пятеро собрались в просторном кабинете, стены которого были увешаны оружием. Тем временем в остальных комнатах дворца слышался шепот и звяканье шпор. Париж жаждал смерти и крови, а в самом сердце Ситэ, как паук, плетущий свою липкую паутину, находилась неутомимая Фауста, которой удавалось даже на расстоянии вдохновлять самых разных людей. Поприсутствуем же на этом семейном совете, благодаря которому произошло позже столько событий, приведших в конце концов к катастрофе.

Герцогиня Немурская села в большое кресло своего старшего сына. Она оказалась спиной к окну и лицом к огромному портрету Франсуа де Гиза, который двумя руками в железных перчатках опирался на крестообразную рукоять меча и смотрел, мнилось, прямо в глаза жене.

Генрих де Гиз находился напротив старой герцогини. Справа от него сидел, положив ногу на ногу, кардинал де Гиз. Внешне спокойный, он играл рукоятью своего кинжала. Слева расположился герцог Майеннский. Не найдя для себя достаточно широкого кресла, он сдвинул два стула. И, наконец, чуть позади матери восседала Мария де Монпансье. Она улыбалась и вертела в руках золотые ножницы, которые всегда висели на цепочке у нее на поясе. Это, были знаменитые ножницы, ибо с их помощью она намеревалась постричь в монахи Генриха III.

Кардинал де Гиз заговорил первым:

— От той, кто направляет нас, я получил приказ ждать в Соборе Парижской Богоматери брата Генриха. Я все приготовил для церемонии коронации. Со мной были шесть кардиналов и двенадцать епископов, привезенных Ее Святейшеством Фаустой. Триста кюре, деканов и викариев намеревались разойтись по Парижу, чтобы повсюду сообщить великую новость. Все было готово, однако мой брат не явился в Собор!

Генрих нахмурился и хотел что-то сказать, но его опередил герцог Майеннский.

— Честное слово, — воскликнул он, — как только я получил срочное послание несравненной Фаусты, я примчался верхом сломя голову из Оксера в Париж! Я сказал «сломя голову», так что можете вообразить, как я спешил! В дороге я то и дело повторял: «Только бы приехать вовремя!»

И я не опоздал, нет! Я успел расставить на улицах две тысячи воинов и с тысячей лучших протазанщиков засесть в Лувре. Но напрасно я ждал там своего брата Генриха.

Генрих кусал губы.

— Пятьсот наших людей: и буржуа, и простолюдинов — находились на Гревской площади, — в свою очередь начала герцогиня де Монпансье. — Эти молодцы получили приказ от самой Фаусты. Она подала мне знак, и я закричала: «Да здравствует король!» Мои люди вторили во всю глотку: «Да здравствует король!»

Но никакого короля на площади не оказалось! Я уверяю вас, брат мой, что Париж очень раздосадован тем, что вопил: «Да здравствует король!» — но так и не увидел своего короля.

— Париж опьянен, — проговорил де Майенн, — а вы знаете, как опасно его опьянение.

— Париж ворчит, — мрачно добавил кардинал.

— Париж! Париж! — воскликнул Генрих. — Вы только и говорите, что о Париже. Вас послушать, так Французское королевство начинается у ворот Бордель, а заканчивается у ворот Монмартр! Отправляйтесь в Собор Парижской Богоматери, чтобы там короновать меня! Идите в Лувр, чтобы зачитать там указ об отрешении от власти Валуа! Это легко! Слишком легко! А провинции, как быть с ними? А парламент, который объявит меня разжигателем смут и мятежей?.. Как быть с ним? А епископы, преданные Сиксту, которые непременно навяжут мне полное подчинение Риму?.. Как быть с ними? А испанский король, который потребует доказательств моего права на корону?.. Как быть с ним? Я хочу стать королем не столько для себя, сколько для вас. Но ради всего святого, я хочу стать им по-настоящему, хочу занять престол законно, а не как мошенник, который пользуется смятением Франции, чтобы урвать корону. Что вы предлагаете мне? Париж! Но я его уже завоевал! Париж — мой! Можете ли вы дать мне парламент, епископов, Рим, Испанию? Нет! Однако все это мне может дать некая женщина, которой стоит произнести одно лишь слово. Екатерина Медичи!.. Да, Екатерина, старая, ослабевшая, любящая своего сына Генриха — последнего представителя Валуа! Она непременно предпочтет Гиза Наварре! Екатерина знает, что ее сын обречен, истерзан неизлечимой болезнью, и она умоляла меня подождать год, всего только год! Подождать, говорю я, смерти ее сына! Дать ее сыну год спокойствия! Екатерина клялась мне, что если я дам ее сыну умереть спокойно, то она провозгласит меня его законным преемником! Вот каков мой план: я еду в Шартр и как верноподданный привожу короля в Париж. В награду за мои услуги он делает меня генерал-лейтенантом, то есть фактически вице-королем, а это значит, что я поставлю ногу на ступень трона. В течение этого года отсрочки я стану управлять страной от имени короля, который будет только счастлив, что его оставят наедине с его фаворитами, не принуждая заниматься государственными делами. А когда он умрет, то я — естественно, спокойно, без внешних и внутренних войн — стану законным королем Франции. Можете ли вы предложить мне что-либо лучшее?

Произнося все это, Меченый смотрел на герцогиню Немурскую. Но мать Гизов, положив руку на подлокотник кресла, не сводила глаз с портрета своего мужа.

— Говорите! — нетерпеливо воскликнул Генрих. — Вы, сестра, что скажете вы?