Так он простоял до вечерней службы. Услышав колокол, созывающий на молитву, он поднялся с колен, вышел из кельи и направился в часовню.
Часовня, слабо освещенная свечами, понемногу заполнялась. Каждый монах занимал место согласно своему положению в монастырской иерархии.
— Помолимся! — воскликнул настоятель. — Братья мои, помолимся за то, чтобы план одной могущественной принцессы, благоугодный нашей церкви, увенчался полным успехом.
Монахи зашептались, затем в часовне вновь воцарилось молчание.
— Помолимся! — снова воскликнул настоятель. — Братья мои, помолимся за спасение души нашего брата, устоявшего перед искушением. Исповедайся, брат мой!
Жак Клеман поднялся со скамьи, вышел вперед, преклонил колена и сказал:
— Братья мои, я согрешил тем, что проник в гибельное место и услаждал там свой взор нечистыми видениями.
В часовне стояла мертвая тишина. Братья пристально смотрели на Клемана. Жак задрожал. Он находил какое-то мучительное наслаждение в этой исповеди.
— Братья мои, — произнес Жак, — я согрешил тем, что созерцал непристойные картины, которые смутили мою душу.
— Помолимся! Помолимся! — призвал Бургинь.
— Братья мои, я согрешил тем, что сидел за роскошным столом и вкушал скоромную пищу — жареных кур, сладости. И самое ужасное, братья, что я не устоял перед пирогом с олениной. Каждый кусок этого пирога огнем жег мое горло…
— Помолимся! Помолимся! — проговорил Бургинь, сглотнув слюну.
Монахи, которым приходилось довольствоваться одной вареной фасолью, живо представили себе этот ароматный и сочный пирог.
— Я пил вино, — продолжал Жак Клеман. — Дьявольский напиток, обладавший необыкновенным вкусом и запахом; сладостное тепло разливалось от него по всему телу. После двенадцатого стакана, братья мои, разум мой помутился.
В этот момент настоятель, сам того не замечая, прищелкнул языком, но тотчас спохватился:
— Помолимся! Помолимся! — воскликнул он сдавленным голосом.
Жак Клеман ударил себя в грудь.
— Братья мои, — сказал он, — мне осталось признаться в самом страшном прегрешении.
В часовне вновь воцарилась напряженная тишина. Публичные исповеди смущали души монахов, но Бургинь твердо стоял на своем и не желал отказываться от этого обычая.
— В этом гибельном месте, — продолжил Жак Клеман, — я видел женщин, братья мои… но не таких женщин, каких мы видим в церкви или на улице. Это были настоящие исчадия ада; их лица были скрыты под масками, зато тела — едва прикрыты одеждой, братья мои.