— Ты наш! Ты наш! Иди к нам!
Но вдруг в один миг все мгновенно пропало, словно сметенное чьим-то могучим дыханием. Осталась лишь одна женщина — молодая, красивая, с кротким, невыразимо печальным лицом. Она стала посреди рва, устремила на Равальяка взор, исполненный ни с чем не сравнимого отчаяния, и тихим скорбным голосом обратилась к нему:
— Посмотри на меня, Жан-Франсуа! Я — мать Бертиль… Той самой Бертиль, из-за которой ты не смеешь поразить еретика, клятвопреступника, богохульника, ибо он ее отец. О ты, трижды безумец! Я осуждена на вечные муки — и все из-за него! Он обесчестил меня, он стал отцом моего дитяти благодаря страшнейшему, гнуснейшему преступлению, ибо он взял меня силой! Разве отец он ей после этого? А я здесь оттого, что по вине проклятого злодея убила себя! Ты понял, Жан-Франсуа?..
Осужденная грешница замолчала, словно ожидая ответа, а потом продолжала со слезами на глазах:
— Нет, его нельзя считать отцом, и дочь моя сама им гнушается! Я надеялась, Жан-Франсуа: ты отомстишь за меня, за всех нас, это облегчило бы наши муки. Но ты трус, ты робеешь, ты хочешь отступить! Проклинаю тебя! Все мы, жертвы его, тебя проклинаем! А ты за трусость свою будешь с нами!
И тогда Равальяк вскричал — громко, отчаянно, бия себя в грудь:
— Я убью его! Клянусь Богом и Мадонной, я не знал ничего! Но раз он злодей, а не отец ее — он погиб!
Тотчас раздался глухой рокот, и адское наваждение исчезло: яркий свет потух, костер погас, стена встала на место, а через окошко над дверью вновь пробился тусклый лучик.
Равальяк, стоя посреди комнаты, думал: не сон ли то был? Но страшная духота, но раскаленная стена (он ее нарочно потрогал) доказывали, что чувства не обманули его. И то сказать: он не спал, он ходил по комнате, ясно видел спящего монаха… И тут, словно желая доказать Равальяку, что все это не сон, Парфе Гулар заговорил — уже не так сердито:
— Ну что, кончились твои фантазии? Ляжешь ты спать наконец?
— Нет, брат, — коротко отвечал Равальяк. — Я еще помолюсь.
— Ну молись, только не ори так! Бог ведь не глухой.
Равальяк, не отвечая, вновь прееклонил колени и стал молиться еще усерднее прежнего.
Жара мало-помалу спала; по комнате разливалась приятная прохлада. Откуда-то поплыл запах благовоний. Ужас и отчаяние оставили распростертого на полу Равальяка, уступив место надежде.
Вдруг до его слуха донеслись звуки небесной музыки — отдаленные, таинственные… В восторге он поднял голову. Вокруг него опять царила тьма, и Равальяк опять содрогнулся, но на сей раз в предвкушении сладкого блаженства.
Стена внезапно вновь исчезла, а комната осветилась нежно-дымчатым светом. Сложив молитвенно руки, Жан-Франсуа подошел поближе. Вновь перед ним была глубочайшая таинственная бездна, но вместо пылающего костра там цвели цветы — он никогда таких не видал — и наполняли воздух пьянящим ароматом.
Равальяк поднял глаза — и ослепленный, завороженный рухнул на колени; все лицо его осветилось, преобразилось от великой радости.
Далеко, очень далеко, но ясно видимый восседал на золотом престоле сам Всевышний — точно такой, как его изображают в служебниках и на картинках в церкви. Возле него стоял другой престол, праздный, а вокруг с пением кружились ангелы нездешней красоты. Тихо звучали арфы, скрипки, органы…
Длинные шелковые одежды ангелов развевались на лету; над головами у них сияли золотые нимбы, и на всех нимбах были написаны имена: святой Клеман — этого почитали больше прочих, — святой Жан Шастель и далее все, кто покушался на жизнь короля. Всех их было семнадцать, а вместе с Жаком Клеманом — восемнадцать.
Гимн, который они пели, прославлял святых мучеников, стремившихся убить еретика и тирана и отдавших жизнь за спасение народа.
ebooksa