Нострадамус

— Так я себе и сказал. Если бы я попробовал хоть пальцем их тронуть, эти болваны завизжали бы, как недорезанные поросята, и вся охрана великого прево набросилась бы на меня! А они были богатенькие, эти сучьи дети! Когда выглянула луна, я увидел эфесы их шпаг. И черт меня побери совсем, если там, на этих эфесах, бриллиантов было меньше, чем на пару тысяч экю!

— И ты дал им уйти! — завопил Корподьябль.

— Погоди, — остановил его Страпафар. — Я еще не все рассказал. Назавтра я снова вышел поохотиться, поискать хоть что-нибудь, как брошенный пес на помойке. Опять ничего! И вдруг я подумал: а если опять прогуляться около дома великого прево — посмотреть, что там делается? И кого же я там увидел? Двух моих паршивцев!

— Что — с теми же камешками на шпагах?

— С теми, с теми, а как же! И вчера — то же самое, один к одному! Эти двое красавчиков с бриллиантами — опять тут как тут! Что они там делают? Зачем приходят каждый день? Чего ищут? Кто они такие? Хотя это, прямо скажем, мне все равно. Меня волнует только одно, братцы: нет никаких причин думать, что, если они привыкли гулять там по вечерам, они не явятся туда сегодня в тот же час, а именно — ближе к полуночи. Что вы на это скажете?

Пробило одиннадцать. Тринкмаль вместо ответа вскочил с устрашающим выражением лица, нацепил, как ожерелье, четки, которые надевал на себя всегда, когда шел на трудное дело, и вооружился длинной шпагой. Что до Корподьябля, то он, закончив полировать свой кинжал, становившийся, когда окажется в его руке, весьма грозным оружием, встал. Буракана пришлось трясти так, что у него чуть не отвалилась голова, но он все-таки продрал глаза. Тогда его быстренько ввели в курс дела, и он, в свою очередь, вооружился.

Затем четверо разбойников выбрались на улицу, проскочили мост Нотр-Дам и двинулись в сторону дома великого прево.

— Стоп! Тихо! — приказал Страпафар, который, поскольку именно ему первому пришла в голову блестящая мысль, естественным образом стал капитаном маленького отряда. — Тихо, говорю, черт вас побери!

И указал сообщникам на двух мужчин, шедших чуть впереди. Их силуэты четко рисовались на побледневшем в лунном свете небе.

Разбойники крались следом за ними, их поведение разом изменилось, беззаботные лица приобрели хищное выражение, они преследовали добычу точь-в-точь как волки, вышедшие на охоту. Неизвестные богачи остановились прямо под окном дома великого прево — под освещенным окном.

— Внимание! — скомандовал Страпафар. — Готовсь!

Они приготовились к прыжку… В этот момент из одной из узких улочек показались три человека — молчаливых, тоже очень напоминавших хищников, готовых наброситься на добычу… За этими тремя — неожиданно еще двое… Четверо бандитов решили переждать: вдруг все эти ночные охотники окажутся просто запоздалыми прохожими… Но внезапно из другого проулка высыпали еще пятеро, потом еще трое!

— Проклятие! — проворчал Тринкмаль.

— Ба! — отозвался Буракан. — Давайте все-таки нападем… Лучше погибнуть в драке, чем подохнуть с голоду!

II. Страсть Роншероля

Почти в то же самое мгновение, когда Страпафар, Тринкмаль, Корподьябль и Буракан держали совет в чердачном убежище дома на улице Каландр, чему мы были свидетелями, в ту самую комнату, освещенное окно которой разбойники видели чуть позже, вошел господин великий прево.

Как всегда по вечерам, барон Гаэтан де Роншероль только что закончил свой обход intra et extra mures[42]. Проверив двор и дом, он убедился, что везде расставлены караулы, что часовые помнят свою задачу, а обойдя все коридоры и все лестницы, примыкающие к комнатам Флоризы, — что повсюду хватает охраны. Выйдя за ворота своего особняка, барон в тысячный раз осмотрел все подступы к дому и в тысячный раз понял: невозможно проникнуть туда незаметно. Проделав все это, он успокоился и, опять-таки так, как делал это каждый вечер, поднялся в апартаменты, занимаемые дочерью.

Роншероль открыл дверь, прошел через прихожую, где дежурили две женщины, толкнул еще одну дверь и оказался в комнате Флоризы.

Тут надо вернуться почти на два десятка лет назад. Примерно в 1541 году барон Гаэтан де Роншероль женился на благородной девице по фамилии Лувре-де-Сент-Люс, которой Франциск I, по совету своего сына Анри, дал шестьдесят тысяч экю приданого. Нам почти нечего сказать об этой барышне, кроме того, что она трепетала перед супругом в течение всех пятнадцати месяцев брака и умерла от родильной горячки спустя неделю после того, как произвела на свет девочку. Этой девочкой и была Флориза.

В тот момент, когда великий прево вошел в ее комнату, девушка сидела в огромном кресле у стола, где стоял канделябр с пятью свечами, и, не вглядываясь, небрежно водила пальцем по рисунку кружева. Стрелки настенных часов показывали десять.