— Минутку, господа! Сейчас я сам разберусь с этим деликатным вопросом. Сударь, — обратился он к пленнику, — должен вас предупредить о том, что мы все тут дворяне. Поэтому вы делаете большую ошибку, каким бы достойнейшим сеньором вы ни были, оскорбляя нас и называя разбойниками с большой дороги. Теперь о нем. Очень вас прошу: не говорите при мне, что он — мерзавец! Понимаете, у меня заранее выступают слезы на глазах, когда я думаю, что вынужден буду перерезать вам глотку, даже не зная, кто вы, есть ли у вас на совести грехи или же я отправлю вас прямиком в рай… Вы спрашиваете, кто он? Я мог бы рассказать его историю, и это была бы прекрасная история, достойная того, чтобы ее выслушало целое сборище храбрецов. И каждому из них было бы полезно с ней познакомиться. Потому что… Хотя вы же видели его в деле, скажите? Видели. Так вот, я, говорящий вам все это, тысячу раз видел, как он сражается еще получше! Вы можете выставить полсотни бойцов, и, если мы будем рядом с ним, они недолго продержатся. Нас здесь четверо. Каждый из нас одним щелчком убьет своего. Но он, клянусь святым Панкратием, он разделается с остальными. Да он может сыграть победный марш на башке каждого из нас, как на барабане, если только захочет. Потому что башка каждого из нас принадлежит ему. Потому что он спас эту башку, спас жизнь каждому из нас раза два или три, точно и не сочтешь… Он, черт побери, это ОН! Одним словом, Руаяль де Боревер!
Генрих — мрачный, стараясь подавить бешенство, — выслушал всю эту длинную речь. И такова была сила убежденности, порожденная настоящей искренностью, что он не просто почувствовал ужас перед грозным противником, но и, сам того не сознавая, мало-помалу проникся к нему смутным уважением.
— Руаяль де Боревер? — тем не менее переспросил он, пожимая плечами. — Ну, и кто же он?
— Он — дитя! — простодушно ответил Буракан. — Ребенок…
Генрих вздрогнул. Тупо посмотрел в пол. Сгорбился, будто его ударили, прошептал в испуге:
— Какой еще ребенок? Ребенок умер…
— Буракан, — растроганно сказал Тринкмаль, — здорово это у тебя вышло! Он и впрямь наше дитя, наш ребенок!
— Черт возьми! — воскликнул Страпафар, подкручивая ус. — Он не знает Руаяля де Боревера, бедняга!
— И еще спрашивает, кто такой Руаяль де Боревер! — с жалостью к невежде поддакнул Корподьябль.
А Тринкмаль торжественно произнес:
— На свете есть только один Руаяль де Боревер!
В девять часов утра Генрих II сидел на краю кровати. Силы его были на исходе. Он кричал. Ему позволили орать, сколько его душе угодно. Он пытался напасть на своих тюремщиков и изо всех сил размахивал кулаками. Они позволили ему драться. Он пообещал озолотить их. Они заткнули уши, а Буракан, достав свой длинный кинжал, заявил:
— Если вы согласитесь, я прирежу вас всех, а потом себя!
Король был бледен. Должно быть, от бешенства не умирают, и только потому он не умер.
В восемь часов вечера Генрих съел кусок хлеба и выпил стакан вина. И заплакал. Если бы накануне кто-нибудь сказал ему, что он вынесет такое унижение и не умрет от стыда, он не поверил бы. Он не умер, но впал в лихорадочное состояние. Кровь бросилась ему в голову. Глаза налились кровью.
Уже давно стемнело, когда на деревянной лестнице послышались шаги. Разбойники мгновенно узнали их — было заметно по тому, как они выпрямили спины, как переглянулись. На пороге появился Руаяль де Боревер. Король пожирал его глазами. Четверке, перехватившей этот взгляд, пришла в голову одна и та же мысль: если он не убьет короля, он пропал!
Руаяль подошел к Генриху, снял шляпу и сказал:
— Вы свободны.
Короля затопила радость, короля затопила ненависть.
— Свободен? — пробормотал он глухо.
ebooksa