Нострадамус

— Ты спасен, — спокойно сказал Нострадамус. — Я пришел сюда ради этого. Ты не станешь биться с королем на смерть, не будет и куртуазного состязания. Уходи. Только твои доспехи сегодня станут сражаться с королем. Уходи же. Нет, постой, я не все сказал. У входа в Венсеннский замок ждет хорошая лошадь. Один из моих людей отдаст ее тебе. В седельных кобурах ты найдешь достаточное количество драгоценных камней для того, чтобы жить как знатный сеньор, куда бы ты ни отправился. Теперь уходи. Добирайся до ближайшей границы и оставь короля на произвол судьбы. А если ты не хочешь сделать так, как я предлагаю, то клянусь: я сейчас же выйду на арену и выкрикну в полный голос: «Предательство! Монтгомери не может вступить в поединок с королем! Я обвиняю королеву Екатерину и капитана Монтгомери в адюльтере, в преступлении против Генриха Французского!» Так ты уйдешь? Уходи, если не хочешь быть убитым на месте молнией: гроза вот-вот разразится!

Нострадамус подвел Монтгомери к задней стенке шатра и приподнял полотнище. Указал ему жестом дорогу, ведущую к воротам Сент-Антуан, а оттуда к границе, к свободе… Капитан, едва удерживавшийся на грани безумия, стукнул себя кулаком по лбу и прошептал:

— А мой сын? Мой сын! Если меня выдадут, ему не миновать смерти!

Нострадамус подтолкнул его; бледный, дрожащий Монтгомери переступил порог своего шатра, проскользнул между другими и исчез, двинувшись в сторону ворот Сент-Антуан… Тогда Нострадамус опустил полотнище, обернулся к доспехам капитана и спросил:

— Ты готов, Руаяль де Боревер?

Глухой голос из-под шлема ответил:

— Готов. Если я умру, вы скажете Флоризе, что я хотел освободить ее и что моя последняя мысль была о ней… Идите и прикажите, чтобы объявили о моем выходе на ристалище!

Генрих II уже несколько минут как находился на арене. Его трубы раз за разом с небольшими интервалами бросали вызов противнику, с которым он должен был сразиться. Все собравшиеся на турнир заметили, что король не гарцует, как обычно, а замер в неподвижности неподалеку от барьера. Эта неподвижность производила столь странное и зловещее впечатление, что толпа умолкла, и над галереями повисла тяжелая тишина. Очень немногие — да и они побоялись бы признаться в этом! — обратили внимание на то, что Генрих держит в руке боевое железное копье с острым наконечником, а не оружие для куртуазного поединка, на конце которого обычно была поставлена кожаная заглушка. И, разумеется, никто и представить себе не мог, каким бешенством и гневом пылало лицо короля под опущенным забралом…

Внезапно дверцы противоположного барьера открылись… Звонкая труба ответила на призывы королевских труб…

Появился Монтгомери!

Доспехи Монтгомери на лошади Монтгомери!

И тут же герольды прокричали о начале поединка. Трубы дали сигнал к бою. Ропот прокатился по толпе любопытных, потом вдруг затих, и воцарилось странное молчание, будто какой-то таинственный дух пролетел над этой возбужденной толпой и навеял ей тревожные мысли. Действительно, все выглядело необычно. Несмотря на призывы герольдов и трубачей, соперники словно застыли. Не меньше минуты они простояли неподвижно, и, наверное, в этот момент — не подавая голоса, без единого взгляда — их души бросали друг другу вызов на смертный бой, потому что обоих сотрясло одинаковое содрогание.

Но вот они одновременно бросились вперед… За секунду бег их боевых коней перешел в бешеный галоп. Шеи тысяч зрителей вытянулись туда, к арене, — и вот что они увидели.

Две тучи смешались в одну в центре ристалища… Из-за пыли видны только сверкающие, отбрасывающие блики доспехи… И вдруг — страшный удар. Лошади, поднявшись на дыбы, сталкиваются грудь с грудью. Грохочет железо. Сыплются искры. И — страшный крик возносится к небу.

Все кончено…

Поднявшаяся во время короткой схватки пыль оседает на землю. И тогда раздается вой толпы. Крики ужаса. Призывы на помощь. Тысячи блестящих кавалеров с трибун бросаются на ристалище. Роскошно одетые дамы падают без чувств. Проклятия. Мольбы, адресованные Небу: сжалься, помилуй, Господи! Вот что происходит на галереях.

Потому что, когда осела пыль, все увидели: с одной стороны ристалища — убегающую лошадь короля, с другой — идущего пешком к своему шатру Монтгомери, а посреди арены… Посреди арены — Генриха II, лежащего на земле, раскинув руки!

Екатерина Медичи в ту же секунду обернулась к Роншеролю и бросила ему приказ:

— Арестуйте человека, который только что убил короля!

Тысяча — нет, не меньше двух тысяч человек тем временем заполнили арену. Знатные дворяне, гвардейцы, офицеры, дамы, кардиналы… Монморанси, герцог Лотарингский, Гиз, Альба, Феррар, герцог Савойский… Все смешались в одну кучу — испуганные, бледные от потрясения, куда-то спешащие и не находящие в себе ни сил, ни смелости сдвинуться с места. Ужас, охвативший их при виде случившегося, был тем сильнее, что застал всех врасплох. Потрясение — тем больше что каждый в эту минуту думал о своих амбициях, которые, может быть, теперь смогут осуществиться еще скорее. Они толпились на арене, кричали, жестикулировали, некоторые уже собирались в группы, полезные для завтрашней политики, а самые предусмотрительные уже… Да-да, самые предусмотрительные, самые опытные и умудренные придворные уже торопились занять места поближе к Франсуа, пятнадцатилетнему наследнику престола, и тысячи жадных взглядов уже обратились к Екатерине, отныне — регентше… Какое чудовищное состязание необузданных честолюбий, какая страшная выставка бесстыдства и предательства, какая грандиозная схватка, в которой нет места только одному — чистой совести!