Нельзя утаить, что сначала строгие правила Сусанны Петровны, проникнутой нравственным величием своей практической роли и увенчанной массивным венком долголетней невинности, — оттолкнули его, он не мог с первого взгляда проникнуть величавых достоинств благородной ростовщицы, которая не походила ни на нимфу, ни на бабу, ни на немку, а походила отчасти на Беллону, только что, предположим, «выписанную» из такого-то госпиталя; однако ж после, поговорив с нею по поводу своих специальных делишек резонно, вошел в ее положение и понял ее совершенно. «Сами вы посудите, — говорила достопочтенная дева, — положение мое сиротское, беззащитное, и времена становятся все хуже и хуже. Боже сохрани, привяжется какой-нибудь скареда — затягает, засудит, — тогда хоть в богадельню — за свое доброе, за то, что людям оказываешь снисхождение и даешь им деньги под всякую рухлядь: ведь у меня, батюшка, этой рухляди — шуб разных, да часов, да ложек, да жемчугу — на десять тысяч лежит, а в оборот поди ты и тысчонки не найдется — не выкупают в срок, а после, как нарастут проценты, — и злятся, как будто их за душу тянули, чтоб они закладывали свою дрянь, как будто и не они приходили кланяться: ссуди им, милостивая государыня, денька на три».
Вокул Сергеич постиг совершенно сиротское положение Сусанны Петровны и стал сочувствовать ей словом и делом, закладывая ей свое малоношенное добро на месяц и выкупая через две недели, чем совершенно отличил и облагородил себя в мнении благородной ростовщицы. Частыми деловыми сношениями он успел возбудить к себе достаточную доверенность со стороны Сусанны Петровны, так что она уж сочла однажды нужным осведомиться у него: какие они такие и чем они занимаются, и когда он отвечал, что происходит из хорошего звания и занимается такою частию, она спросила — семейные ли они или нет, он и на этот вопрос отвечал так, что Сусанна Петровна решилась продлить свои осведомления и, наконец, после сердечного соболезнования о жребии многих молодых людей, которые не находят себе приличной, степенной партии, а женятся на модницах, плясуньях и ветреницах, которые смыслят в танцах, а в хозяйстве и непорочном житии вовсе ничего не смыслят, заметила, почему бы не жениться. Он, с своей стороны, отвечал, что совершенно разделяет ее мнение насчет ветрености и непорочного жития, что чувствует наклонность к семейному счастию, домостроительству, а к бильярду и всякому там фанфаронству, не исключая и житья на даче, питает из детства сильнейшее отвращение, что он даже высмотрел благопристойную особу, которая одна в состоянии удовлетворить его целомудренным понятиям о блаженстве домашнего счастия (при этом случае он ввернул и стишок из «Кавказского пленника», что весьма тронуло нашу Беллону), но что он, по своей бедности, не смеет надеяться на взаимность, хотя и твердо уверен в благородстве своих правил, без которых иной и богатый человек губит свою душу и репутацию. На все это Беллона, проникнувшись совершеннейшим к нему сочувствием, тронутая и взволнованная до глубины души, несметным количеством добродетелей, скрытых под малоподержанною его наружностью, могла только сказать: «Ах, какие же вы скромные! Вы бы как-нибудь смелее… хорошему человеку не отказывают».
С помощью этих поощрений Вокул Сергеич и затеял, и пошел, и возмутил целомудренное спокойствие духа Сусанны Петровны, и заставил ее, молоду, страдать, а по ком? все по нем, жестоком и до крайности скромном. Наконец, после долгих взаимных обиняков, недомолвок и намеков, дело как-то само собою уладилось к несказанному благополучию обоих страждущих, Беллоны и Меркурия.
И вот поселился он, законным супругом и счастливцем, в темных апартаментах Беллоны, на грудах енотовых шуб, шинелей и всякого хламу; зрение его наслаждалось избытком картин и гравюр, развешенных по стенам, и слух постоянною музыкою часов стенных, столовых, карманных и табакерок с секретами и без секретов. А каких только историй не наслушался он от людей обоего пола, приходивших с утра до ночи с узелками в руках к его Беллоне, просивших ее участия и снисхождения. Иной, например, недавно еще был князь и ездил в карете, а теперь обыкновенный человек и пешеход; иная вчера еще имела ложу в Итальянской опере, а сегодня приносила на сохранение кашемировую шаль; иной привык обедать в ресторане, где берут по десяти рублей с персоны, а вот вышел же такой случай, что заставил его принести неназываемую и последнюю часть своего бывшего гардероба, чтоб достать как-нибудь рубль серебряный; у иной муж скончался вдруг, не дослужив до совершенного благополучия трех часов и нескольких минут; иного жена бросила совсем и даже в Москву уехала, а его сироткою оставила без дневного пропитания; иная сегодня только убедилась, что мужчины известно какие люди; иной только что удостоверился — что все женщины таковы; иной приехал тягаться и выиграть что-то у кого-то; иная выгнала мужа или разводится с мужем — и все это жужжало в ушах блаженствующего супруга со всеми интересными подробностями, и все это было высказываемо глухим, отрывистым голосом, колеблемым надеждой и сомнением, и все это предлагало, с своей стороны, тряпье, тряпье, тряпье и требовало денег, денег, денег, и всему этому внимала и удовлетворяла Беллона; а он глядел только и удивлялся своему, так сказать, блистательному положению в петербургской практической деятельности.
В эту вечно незабвенную пору своей жизни он пил каждое утро добрую порцию цикория с кофеем, будто бы настоящим кронштадтским, курил сигары того же качества, заложенные и не выкупленные одним обнищавшим любителем проклятого зелья, а по улицам стал ходить в шинели с настоящим бобровым воротником, или в енотовой шубе и в бекеше с шнурками и с собольею опушкою, или, в случае лета, — в белом пальто с капюшоном и кистями, новеньким, сшитым чуть ли не в Мемфисе во времена Рамзеса Великого… Много вещей тленных и ценных, произведенных когда-то последнею модою, не выкупленных в срок, поступили в пользу его, и он стал франтом ходить по городу и смущать спокойствие обыкновенных пешеходов. Тут же, несмотря на склонность свою к домостроительству и непорочному житью, стал он заглядывать, для приятного препровождения времени, в бильярдные комнаты, свел знакомство с Гришкою-маркером, выдав себя для большего блеска не за разночинца Вокула, а за героя многих великосветских и весьма назидательных повестей — господина Звездича. Гришка-маркер, с своей стороны, узнав, что он господин Звездич, и видя, что господин Звездич ходит в соболях и «при часах» — и курит кронштадтские сигары, а для интереса игры ставит рубль серебряный на партию, признал его немедленно за князя Звездича, за витязя великосветского, за обладателя пятнадцати тысяч душ и несметного количества наличных рублей.
Таким образом, он был признан за князя Звездича благоговейною толпою любителей, помещающихся в бильярдной комнате на скамьях вокруг бильярда, — и долго поддерживал он свою репутацию, совершенствуясь, расширяя пределы своей трактирной деятельности, и так благополучно подвизался бы на своем поприще до сегодня, если б невзначай не возбудил в своей Беллоне сильного подозрения относительно совершенной непорочности своего жития. Действительно, непорочность эта сильно поколебалась по случаю отсутствия его от семейного очага в течение трех дней и ночей сряду, после чего оказалось, правда, что ночевал он не где-нибудь, а в заведении почтенном и всякого уважения достойном — ночевал, просто сказать, в «части», в благородном ее отделении, а не где-нибудь, с людьми всякого звания и пола, однако ж супруга справедливо подозревала, что если он под таким благородным предлогом вздумает быть в постоянном отсутствии, то заберется, пожалуй, и бог знает куда — в Новую деревню или на Выборгскую сторону, — а ее дело женское и сиротское — ее и обмануть и обидеть можно всякому. Взвыла она, сердечная, увидя своего супруга после долгого отсутствия — без египетского пальто, без одной бакенбарды и с поврежденной непорочностью… Однако ж на этот раз примирилась с ним после долгого увещания и представления с его стороны ясных резонов тому, что во всем виноват Гришка-разбойник, да еще один господин, оказавшийся на деле обыкновенным мещанином, да еще полдюжины немцев — так эти-то и виноваты во всем, даже в отсутствии одной бакенбарды — да бакенбарда, если уж на то пошло, вырастет новая — ну, и ничего.
И вот, после этого случая, сел на мель Вокул Рукавицын в квартире своей супруги и хозяйки! И вот сидит он в глубоком воздержании день, другой, третий — целую неделю, — ведет себя хорошо и исправно, принимает просителей своей супруги, записывает разное добро, которое приносят они в заклад, и пишет от них расписки такого содержания, что я, такой-сякой, продал свои собственные, благоприобретенные (или наследственные — смотря по роду собственности) панталоны темно-синего цвета с светло-голубым отливом (или без отлива) за два рубли сорок копеек серебром (прибавляют двадцать процентов в месяц) сроком на такое-то время. А там уже к сей расписке руку приложил, и пр.
Тоже оказался он отличным хозяином при сбыте на Толкучий рынок не выкупленного закладчиками имущества. Раза два бегал он к негоциантам Апраксина двора и произвел продажу необъятного универсального гардероба, накопившегося у его супруги в два года из разных фраков и жилетов, бекеш и всякого добра. А между тем встосковал он, сердечный, по своем привольном житье, — сердце его рвалось на поприще боевой жизни — на зеленые поля, вечно зеленеющие в петербургских трактирах. Сусанна Петровна, тронутая его хозяйственной распорядительностью и раскаянием в прежних похождениях, — отпустила его наконец и погулять, принарядила его во все, что ни было у нее лучшего из неистощимого, постоянно возобновлявшегося гардероба петербургских франтов. Одевшись прилично, поместив в карманы четверо золотых часов — для сообщения себе всевозможного кредита, нацепив на себя бобровую бекешу, а поверх нее шубу соболью, чтоб не простудиться как-нибудь, он отправился на Невский — оттуда на Литейную, с Литейной как-то попал в Мещанскую, а оттуда в Офицерскую — и тут уже не мог воздержаться, чтоб не взглянуть на своего приятеля Григорья-маркера. Григорий, посмотрев на множество всяких цепочек, опутывавших ему шею, на бобровую бекешу, на соболью шубу, кинулся ему в «ножку», вымолил совершенное прощение прежних обид и устроил дело так, что Вокул Сергеич, не думая, не гадая, вступил с ним по-прежнему в состязание на зеленом поле, состязался двое суток, а на третьи сутки спал богатырским сном на поле битвы — потеряв и битву, и все, кроме… одной бакенбарды, которую Григорий «счел за ним», потому что не хорошо быть человеку без одной бакенбарды…
После этого происшествия присмирел и позеленел Вокул Сергеич. К довершению всех бед, на него обрушившихся, Сусанна Петровна решительно изгнала его из своей мирной коммерческой фактории, так что он вдруг очутился совершенно свободным от супружеских удобств и обязанностей. Попробовал он обратиться к своему приятелю Григорию, но Григорий уже свел приязнь с другим хорошим человеком, приезжим будто бы из Калуги, так он и остался без ваканции и стал странствовать по всему Петербургу чем-то совершенно отверженным, вроде Вечного жида, страдая «за правду» и выучившись читать газетные объявления.
Во время своих долгих странствований он обнищал до крайности, зато напрактиковался в житейской мудрости. Лицо его приняло фиолетовый цвет, сохранив себе право изменяться в бурый и синий, смотря по тому, какие случатся обстоятельства; научился он также стряпать московскую селянку, отыскивать потерянных собачек, узнал разные истории когда-то живших и только числившихся в Петербурге людей и душ, знал наизусть все похождения их и, наконец, решился попробовать послужить хорошим господам в качестве хорошего и будто бы решительно ничего такого не употребляющего человека.
Карета Залетаева давно уже миновала Мещанскую и Гороховую улицы и по собственному побуждению, выехав на Адмиралтейскую площадь, поворотила на «поприще высшей общественности» — Невский проспект, а Залетаев все еще не отдавал никаких приказаний относительно дальнейшего своего путешествия; человек по-прежнему пребывал в состоянии совершенного отчуждения от настоящей действительности; кучер спал, лошади дремали и только для препровождения времени тащили вверенный им экипаж. Пешеходы Невского проспекта в непростительной рассеянности вовсе и не думали удивляться тому, что едет в собственной карете удивительный господин, который еще недавно ничем от них не отличался, а теперь, силою воли, разнообразных способностей и несметного количества благородных качеств поборол свою злополучную участь, достиг совершенного благосостояния и путешествует себе по Невскому в сопровождении отвлеченного существа, называемого человеком.
Впрочем, Залетаев не тратил времени попусту. Он еще не так изнежился, чтоб мог ездить в карете, ни о чем не думая; мысли, соображения и всякие планы беспрерывно возникали в голове его; даже можно сказать, что голова его вмещала маленький, но существенный хаос, в котором бродили в неустроенном состоянии все стихии мысли человеческой.
Утомленный сильною мозговою работой и все еще затрудняясь принять в отношении к «обществу» решительные меры, не зная даже, чем начать свою роль нового известного графа Монте-Кристо, Залетаев почувствовал сильное желание развлечься несколько и в особенности распечь своих людей, чтоб они не избаловались.
— Стой, кучер, стой! — закричал он, дергая шнурок. Карета остановилась.
— Человек мой здесь?
Кучер привстал на козлах, обернулся, поглядел и отвечал утвердительно:
— Здеся-с!
— Ну, хорошо! Когда приедешь на Невский — доложи.
— Да уж приехали-с.
— А почему ж ты не доложил? Вот то-то, братец, какой ты нерасторопный. Ну, ступай дальше, вон туда; потом налево к кондитерской, да там и остановись!
ebooksa