— Гривенник придачи дал к картузу — знакомый человек, прежде служил по лакейской части, а теперь принимает заклады, деньги дает на проценты.
— А, ну это, пожалуй, и прилично, — заметил Залетаев, войдя в смысл объяснений своего человека. Действительно, шляпа с полинявшим позументом, казалось, шла к лицу человека более, нежели лакированный картуз, в котором он скорее походил на барина, жительствующего в трактире под бильярдом, нежели на обыкновенного человека, существующего для поездок за каретой.
— Хорошо, братец, хорошо! Теперь — смотри сюда: видишь эти портреты в окне? Там живет художник, живописец. Ступай к нему — отыщи его квартиру — и узнай все обстоятельно: может ли он теперь же написать портрет — скажи, что барин внизу дожидается ответа в карете, и что он берет за портрет?
Человек двинулся на лестницу.
— Гей, послушай, человек! Скажи, что барин там, внизу, дожидается в карете… Ну, и тово, насчет цены… слышь?
Человек исчез.
«Ух, какая, должно быть, продувная штука, и пьяница должен быть и плут! — подумал Залетаев, следя за изменением цветов на лице своего человека. — А поди ты с ним: будь у него карета, попадись она ему каким-нибудь образом — так небось в ту же минуту переменился бы — сел, да и поехал, и поехал, а там другой кто-нибудь сидел бы у него сзади, ну, и расходился бы, я думаю, тоже… что вот он человек, который сидит и ездит в карете, а тот совсем другой человек, потому что ездит за каретой, — эх вы, люди, людишки!»
Обличив таким образом тайную способность своего человека ездить в карете и считать себя вовсе не таким человеком, как тот, который ездил бы у него за каретой, Залетаев решился при случае поговорить с ним об этом хорошо и обстоятельно и внушить ему, чтоб он ни пред кем и никогда не зазнавался, а чтоб внушения его имели силу и были хорошо поняты, признал нужным распечь его, разбойника, и даже прогнать, если окажется не способным к выдержанию продолжительного распекания с глубочайшею покорностью.
Через несколько минут человек возвратился и доложил Залетаеву, что живописец просит пожаловать к нему в мастерскую.
— А ты сказал, что барин дожидаются ответа? — спросил Залетаев.
— Сказал.
— И что внизу дожидаются, в карете?
Человек подумал, подумал и рассудил отделаться молчанием. Залетаев тотчас догадался, что поручение его не в точности исполнено.
— Вот то-то, братец, какой ты нерасторопный! Нет, чтоб сказать, как следует, как приказано, слово в слово, что так и так, приказали спросить, а сами дожидаются, мол, внизу, в карете, и насчет цены…
— Я так и сказывал-с! Ей же-то ей, так и сказывал! — подтвердил человек.
— А что же ты не доложил мне раньше? Ну, почему ты не доложил?
Человек вместо всякого объяснения уставил в него тусклые свинцовые глаза, посинел и как будто у него же спрашивал ответа, почему это он не доложил.
— Жди же меня здесь, я скоро возвращусь, — наказал Залетаев, поднимаясь на лестницу, которая вела в квартиру портретиста.
Следуя указанию многочисленных пальцев, нарисованных на жестяных дощечках, которые размещены были на всех поворотах лестницы, Залетаев поднялся в третий этаж и позвонил у двери, на которой была прибита такая же дощечка с надписью: «Вход к господину Трясинину, портретному и вывескному живописцу».
«Должно быть — голова! Я, чай, самому Бруни и Брюллову не уступит», — думал Залетаев, принимая во внимание, что господин Трясинин живет на Невском, всего только в третьем этаже: стало быть, и — голова.
ebooksa