Комната с привидениями

Джек многозначительно посмотрел на меня и скосил взгляд, полный восхищенного одобрения и похвалы, на мистера Бивера. Я заметил, что, пребывая в рассеянном состоянии духа — вообще время от времени это с ним случалось, — Джек обвил рукой талию моей сестры. Вероятно, сей душевный недуг происходил от старинной потребности иметь под рукой что-то, за что можно ухватиться.

Вот какие откровения поведал нам мистер Бивер.

— Рассказ мой не займет много времени, и я прошу позволения начать с прошлой ночи, с того самого момента, как мы все расстались, чтобы разойтись по спальням.

Все члены нашей славной компании вчера вечером поступили крайне разумно и традиционно — каждый прихватил с собой по свече и зажег ее, прежде чем подниматься по лестнице. Хотелось бы мне знать, заметил ли кто-нибудь, что я даже не прикоснулся к своему подсвечнику, не зажег огня и отправился в постель в доме с привидениями так же, как отправляюсь везде, где бы мне ни довелось проводить ночь, то бишь в темноте. Впрочем, не думаю, чтобы хоть кто-то обратил на это внимание.

Ну что, любопытное начало? Но еще любопытнее (а вдобавок и чистая правда), что один только вид свечей в руках у остальных членов нашей славной компании поверг меня в дрожь и превратил прошлую ночь в ночь кошмаров, а отнюдь не обычных сладких снов. Дело, собственно говоря, в том — смейтесь, леди и джентльмены, смейтесь, коли хотите! — что призрак, который преследовал меня прошлой ночью, как преследовал вот уже много ночей на протяжении долгих лет и будет преследовать до тех пор, покуда сам я не стану всего лишь бесплотным духом, — это не больше и не меньше, чем обычный подсвечник.

Да, обычный подсвечник с обычной свечой, любой подсвечник с любой свечой (вообразите себе что угодно по своему усмотрению) — вот что преследует меня. Мне бы, конечно, хотелось, чтобы это было чем-нибудь более приятным или хотя бы изящным, более принятым в обществе: ну, скажем, прекрасная дама, или золотой прииск, ну, на худой конец, хоть серебряный, или там винный погреб и карета шестерней, или еще что-нибудь в том же роде, — но уж что есть, то есть, а значит, мне остается лишь смириться и постараться преподнести вам рассказ в лучшем виде. Буду премного благодарен, если и вы отнесетесь к этому так же.

Сам я далек от науки, однако ж имею смелость полагать, что в любом случае, когда кого-то что-то навязчиво преследует, причиной тому страх, который человек испытал когда-то. Во всяком случае, моя одержимость подсвечником и свечой началась именно с того, что я испугался подсвечника и свечи, причем, леди и джентльмены, испуг этот стоил мне доброй половины жизни, а на какое-то время и рассудка. Не очень-то приятно признаваться вам в этом, особенно до того, как вы ознакомились со всеми подробностями, но, вероятно, вы с охотой поверите мне на слово, что я отнюдь не отпетый трус, хотя бы потому, что сейчас-то мне хватает храбрости поведать вам об этой истории, которая выставляет меня отнюдь не в самом выгодном свете.

Ну вот вам и подробности, насколько я могу связно их изложить.

С самого детства, еще когда ростом был не выше вот этой моей трости, я определился в юнги и даром времени не терял, так что к двадцати пяти годам дослужился уже до помощника капитана.

Дело было году этак в тысяча восемьсот восемнадцатом, а может, и в девятнадцатом, точно уж и не припомню, но, словом, мне как раз стукнуло эти пресловутые двадцать пять лет. Вы уж извините, но память моя слабовата по части всяких дат, имен, чисел, мест и всякого такого. Впрочем, за достоверность тех событий, кои я сейчас вам изложу, можете не бояться: они врезались в мою память так прочно, что и сейчас стоят у меня перед глазами, — но вот то, что было перед тем, словно подернуто туманом, но еще большим туманом подернуто то, что было после (боюсь, туману этому уже не суждено развеяться, покуда я жив).

Итак, в восемнадцатом году (а может, и в девятнадцатом), когда в нашей части света царил мир — и, скажете вы, воцарился он отнюдь не слишком рано, — происходили, однако, войны, разрозненные и скоропалительные, на том старинном месте сражений, что нам, морякам, известно как «испанские колонии». Власть испанцев в Южной Америке была свергнута в результате вооруженного восстания. Образовалось новое правительство. Между новым и старым правительствами происходили кровопролитные стычки, но по большей части победителем оказывалось новое, под руководством генерала Боливара, провозглашенного руководством освободителем.

Те англичане и ирландцы, которым нечем было заняться на родине и которые имели склонность к агрессии, присоединялись к генералу в качестве волонтеров, а иные из наших купцов сочли достойным предприятием поставку через океан стороне-победительнице припасов.

Конечно, в этом заключался немалый риск, но одна удачная спекуляция с лихвой покрывала убытки по двум провалившимся. А именно таковы истинные принципы торговли по всему свету, где бы я с ней ни сталкивался.

В числе англичан, замешанных в сию испано-американскую распрю, довелось побывать отчасти и мне, вашему покорному слуге.

Я служил тогда помощником капитана на бриге, принадлежавшем некой фирме в Сити, которая вела торговлю по большей части во всевозможных скверных закоулках земного шара, максимально удаленных от дома, и которая в тот год, о котором я веду речь, зафрахтовала бриг с грузом пороха для генерала Боливара и его волонтеров. Когда мы отплывали, никто на корабле ровным счетом ничего не знал о полученных нами инструкциях, кроме капитана, а ему они, сдается мне, вовсе не нравились. Не могу сказать вам доподлинно, сколько бочек с порохом было на борту и как много его содержалось в каждой бочке, знаю лишь, что иного груза у нас не было. Бриг наш назывался «Благие намерения» — вы, пожалуй, скажете, что это не очень-то удачное название для судна, груженного порохом и посланного на помощь революции. И, что касается конкретно моего путешествия, так оно и вышло. Я, леди и джентльмены, хотел пошутить, и мне, право, очень жаль, что вы не смеетесь.

«Благие намерения» — самое поганое старое корыто из всех кораблей, на которых я только выходил в море: в каком отношении ни взгляни, хуже не придумаешь. Водоизмещением судно было не то двести тридцать, не то двести восемьдесят тонн, я что-то запамятовал, а команда составляла всего восемь человек — и вполовину недостаточно, чтобы управляться с таким бригом. Тем не менее жалованье нам выдавали честно и сполна, а потому пришлось примириться с риском потонуть посреди моря, а в данном конкретном случае еще и с риском взлететь на воздух вместе со всем грузом. Учитывая характер этого самого груза, мы были обременены всякими новыми правилами, которые нам пришлись отнюдь не по вкусу и касались таких вещей, как курение трубок и зажигание ламп. Как оно обычно и бывает, сам капитан, отдавший эти распоряжения, нисколько их не придерживался. Никому из нас не позволялось спускаться в трюм с горящей свечой — никому, кроме капитана, и уж он-то сколько угодно просматривал у себя в каюте карты или просто сидел при свете. Свет этот исходил от самой обычной кухонной свечи из тех, что продаются по восемь-десять за фунт, а стояла она в старой оловянной плошке, с которой давно уже пооблез весь лак. Казалось бы, капитану куда более подобало бы обзавестись нормальной лампой или фонарем, так нет: он упорно цеплялся за свой старый подсвечник — именно этот подсвечник, леди и джентльмены, с тех самых пор и прицепился ко мне. Это, с вашего позволения, была тоже шутка, и я премного обязан мисс Белинде вон в том углу за то, что она была так добра, что улыбнулась ей.

Итак (я уже говорил «итак», но это слово здорово помогает перейти к делу), мы поплыли на этой развалюхе и взяли курс сперва к Виргинским островам в Вест-Индии, а завидев их, свернули к Подветренным островам, и держались все к югу и к югу, пока марсовый не закричал с мачты, что видит землю. Это было побережье Южной Америки. Просто удивительно, как мы умудрились проделать далеко не малый путь на таком старом корыте, не потеряв ни паруса, ни реи и не уморив ни одного матроса у насосов. Скажу я вам, не часто удавалось «Благим намерениям» совершить такой рейс.

Меня послали наверх убедиться, что мы действительно видим землю, и я и вправду в этом убедился. Выслушав мой рапорт, капитан отправился к себе в каюту взглянуть на письмо с инструкциями и на карту. Вновь показавшись на палубе, он слегка изменил наш курс на восток — точные показания компаса выветрились у меня из головы, да это и не важно. Помню главное: еще до наступления темноты мы приблизились к земле и легли в дрейф на глубине четырех-пяти фарлонгов, а может, и шести, точно не скажу. Я бдительно следил за дрейфом судна — никто ведь не знал, как именно обстоят дела на побережье. Мы все гадали, отчего капитан не велел бросить якорь, но он сказал — нет, сперва он должен зажечь свет на верхушке фок-мачты и подождать ответного огня на берегу. Ждали мы, ждали, но огня так и не увидели. Стояла тишь, сияли звезды, с берега веял легкий ветерок. Сдается мне, в таком ожидании, потихоньку дрейфуя на запад, мы провели добрый час — и тогда вместо ожидаемого огня на берегу увидели подплывающую к нам лодку, в которой гребли всего двое.

Мы окликнули их. «Друзья!» — отвечали они, выкрикивая название нашего корабля. Их подняли на борт. Один из них оказался ирландцем, а второй — туземным лоцманом цвета крепкого кофе, слегка лепетавшим на ломаном английском. Ирландец вручил капитану записку, а тот, в свою очередь, показал ее мне. Там говорилось, что та часть побережья, где мы находимся, небезопасна для выгрузки нашего карго, поскольку днем раньше здесь были захвачены и расстреляны шпионы врага (сиречь старого правительства).

Засим нам следовало доверить бриг местному лоцману, который имел инструкции провести нас к другой части побережья. Записка была должным образом подписана и заверена, поэтому мы позволили ирландцу уплыть обратно на берег, а лоцману — приступить к исполнению своих законных обязанностей на бриге. Вплоть до самого полудня следующего дня он вел нас все дальше от земли — по-видимому, инструкции его приказывали нам держаться подальше от берега. После полудня же мы снова изменили курс и чуть раньше полуночи снова приблизились к берегу.