Теперь ведущая, однажды уже обжегшаяся на «джинсовом скандале», могла представить в свою защиту запись, из которой явствовало: рыльце Гриднева по уши в долларовом пушку…
Однако скандал быстро сошел на нет, и девушке не хотелось вновь ворошить костер, уже подернувшийся за-живительным пеплом. На всякий случай она сберегла диктофонную запись. Мало ли…
Больше обвинений в ее адрес не было — зато осталось несмываемое пятно, невысказанное подозрение в нечистоплотности. И только один Протасов, кажется, верил в невиновность ведущей.
Однако кто его спрашивал?
И опять началось то, от чего ей с трудом удалось избавиться, словно от стыдной болезни. Опять понеслись ночные торопливые встречи — тайком, подпольно, наспех, между делом… Каждый раз она собиралась сказать Вадиму, что эта встреча последняя, но неизменно шла на попятную, малодушно говоря себе: ладно, сегодня в последний раз…
К полудню, к тому времени, когда добропорядочные граждане уже проживали половину своего рабочего дня, а недобропорядочные — телевизионщики, как Настя, или музыканты, как Бес, — только вплывали в раннее утро, он тихонько выкрадывался из ее квартиры, оставив Настю плавать в блаженном полусне.
Она все решала для себя участь их тайной связи, качаясь на незримых качелях от категоричного «нет» до неуверенного «да», и обратно, и снова, и снова, и никак не могла решить и решиться… «Нет» — потому что по контракту, заключенному со студией, ведущие не имели права на личную жизнь, на беременность, на замужество и на романы на стороне, кроме официально одобренных руководством.
— Мы и рожать будем в прямом эфире! — шутила Ларионова, но ее слова звучали невесело, находясь в опасном приближении к самой что ни на есть мрачной правде.
С Вадимом они не говорили ни о прошлом, ни о будущем. Для них существовало только — сегодня, сейчас, сию секунду. О недавнем своем попадании в клинику Бес не распространялся, небрежно отмахиваясь на расспросы Насти: «Я соскочил!» По его словам выходило, будто он спрыгнул с поезда, на всех парах несшегося к гибели, и этот смертельный эшелон уже нельзя было вернуть, догнать, остановить. Но, увы, после первого состава ожидался следующий, потом еще один, и еще, и места там хватило бы для двоих…
Позже она узнала, что его лечили в каком-то дорогом загородном пансионате, промывали мозги, ломали тело йогой, капали капельницы… И еще он сказал, что, если бы его жизнь не была такой, дерьмовой, он бы сроду не притронулся к этой дури…
«Если бы да кабы», — горько усмехнулась девушка.
Ей было с ним неизменно хорошо, а Бесу было хорошо за синтезатором, когда наушники и водянистый полусвет образовывали своеобразный кокон, отделенный скорлупой от внешнего мира, в котором рождались и гасли звуки и куда Насте не было ходу.
— Расскажи о своем отце, — попросила она его однажды, рассчитывая на откровенность и готовясь отплатить ему тем же.
— У меня нет отца, — отрезал Вадим. — Он умер.
А на все ее жалобы насчет своей работы, отношений на канале, соперничества ведущих он лишь презрительно отозвался: «Помойка!», недоумевая, зачем Настя играет в такие грязные игры, когда есть чистая, светлая, честная жизнь…
— Где это такая? — осведомилась девушка.
Он провел пальцем по сизой локтевой вене.
— Здесь… Хочешь попробовать?
Протасов отыскал Плотникову в гримерной, где ведущую готовили к эфиру.
— Нам надо поговорить… — хмуро сказал он.