Золотой лев,

‘Но рядом с тобой их ненависть будет подобна песчинке в могучей пустыне. Ибо все твое существо будет поглощено ненавистью. И потому что ты ненавидишь, и потому что только я могу дать тебе шанс удовлетворить эту ненависть, ты будешь служить мне.

‘А что касается вас, мистер Грей ... - голос Джахана стал холодным и жестким, когда он взглянул на консула, - вы покинете мой дом и никогда больше не вернетесь, разве что с головой Генри Кортни на блюде или со средствами уничтожить его. Принесите мне любую из этих вещей, и ваше прежнее положение здесь будет восстановлено и усилено, так что вы снова будете пользоваться почетом среди моего народа. Но до тех пор вы будете считаться парией. А теперь убирайтесь!’

Канюк почти сумел изобразить улыбку, подобную той, что была на его маске, когда он смотрел, как удрученный Грей уходит. Тогда Джахан снова повернулся к нему и сказал: "Мне только что пришло в голову, что ты евнух, и поэтому я окажу тебе особую милость, которую никогда бы не оказал ни одному человеку, который был бы совершенен. Ты можешь сопровождать меня, когда я буду обедать с моими любимыми наложницами. Это существа безупречной красоты, привезенные из Индии, из Персии, из русских степей и даже захваченные в рыбацкой деревушке на берегу твоего собственного острова. Они все будут в восторге от встречи с тобой. Осмелюсь предположить, что самые храбрые из них даже захотят разобраться с тобой, просто чтобы убедиться, что ты настоящий. Конечно, ты не можешь ни прикасаться к ним, ни есть мою еду, ни пить мое питье. Но ты можешь присутствовать и наслаждаться своим единственным истинным глазом угощениями, разложенными перед вами. А в тот день, когда Генри Кортни умрет, я дам тебе на выбор любую женщину из моего гарема, и ты сможешь делать с ней все, что пожелаешь, все, что угодно. Так что подумай об этом, почему бы тебе не сделать это, когда они ласкают тебя сегодня вечером. Представь себе, как ты найдешь способ удовлетворить свои желания. И спроси себя, может ли хоть одна из этих женщин, как бы они ни были прекрасны, доставить тебе такое же удовольствие, как смотреть, как умирает капитан Кортни.’

***

Три дня спустя Канюк получил приказ совершить свою первую экспедицию во внешний мир. Одетый в черную джеллабу с капюшоном, он спустился в доки и вернулся обратно, сопровождаемый шестью людьми Джахана, чья работа состояла в том, чтобы защитить своего подопечного и убедиться, что он не сбежит. Им было специально приказано идти достаточно далеко друг от друга, чтобы все, мимо кого проходил Канюк, могли хорошо его рассмотреть.

Как и предсказывал Джахан, появление человека в маске вызвало нечто похожее на панику среди людей, толпившихся на узких улочках Занзибара. Женщины отворачивались и закрывали глаза своим детям. Люди плевали на землю, когда он проходил мимо, или поднимали голубые амулеты Назара, чтобы отогнать злой глаз, который так злобно смотрел с кожаного лица. Наконец, когда они шли по площади, окруженной магазинами и забегаловками, один вспыльчивый молодой смельчак сунул руку в открытую канализацию, идущую вдоль одной стороны площади, и левой рукой - той, которой он вытирал свой зад, – поднял и бросил в Канюка массу отвратительно пахнущих экскрементов. То ли благодаря хорошему прицелу, то ли по счастливой случайности ядовитый снаряд пролетел между охранниками и попал Канюку в левую часть туловища, как раз туда, где должна была находиться его рука. Тут же двое стражников бросились в толпу и схватили молодого человека, прежде чем он успел скрыться. Выкрикивая оскорбления и проклятия, он был вытащен на середину улицы, где стоял командир отряда с обнаженным ятаганом, ожидая приказа Джахана о том, что любой, кто хоть как-то нападет на Канюка, должен быть немедленно казнен публично.

Когда преступник подошел поближе, стало ясно, что ему не больше четырнадцати-пятнадцати лет - вспыльчивый парень, который действовал в юношеском приподнятом настроении, не задумываясь о последствиях. Командир заколебался. Он был порядочным человеком, у него был собственный сын, и он не хотел лишать чужую семью их сына просто за то, что они выражали отвращение, которое все – включая командира – чувствовали в присутствии человека в маске.

Канюк заметил нерешительность командира. Он услышал первые нервные крики о пощаде, доносившиеся из толпы. Все инстинкты подсказывали ему, что наступил решающий момент - тот, который может определить, кого он считает чудовищем, которого следует бояться, или уродом, которого следует жалеть, и из этих двух он точно знал, кого предпочитает.

- Дай мне свой меч’ - прорычал он командиру, затем протянул правую руку и вырвал его из рук мужчины, прежде чем тот успел возразить.

Клюв и сверкающие глаза хищно уставились на двух солдат, державших мальчика. - Вы двое, свяжите ему руки за спиной!- скомандовал Канюк. - И смотрите внимательно, иначе, клянусь, магараджа услышит об этом.’

Мужчины, которые выглядели почти такими же испуганными, как и их пленник, немедленно сделали то, что им было сказано. Канюк услышал, как один из них извинился перед мальчиком и попросил у него прощения. - Молчать! - прохрипел он.

Тяжелая тяжесть горького негодования нависла над наблюдающей толпой, но никто не произнес ни слова, когда мальчика связали и поставили на колени. Вся его юношеская бравада исчезла, и он был всего лишь испуганным, плачущим ребенком, когда один из солдат заставил его опустить голову так, что обнажился затылок.

Канюк посмотрел на голую коричневую кожу мальчика, поднял ятаган и со всей силы опустил его вниз.

Он промахнулся мимо шеи.

Вместо этого лезвие вонзилось в верхнюю часть спины мальчика между лопатками. Ужасный, пронзительный вопль боли эхом разнесся по площади. Канюк потянул за лезвие, застрявшее между двумя позвонками, выдернул его и снова замахнулся, на этот раз попав в шею, но не сумев разрубить ее.

Потребовалось еще три удара, и мальчик был уже мертв – труп, удерживаемый на месте двумя солдатами – - прежде чем его голова наконец упала с плеч на пыльную землю. Канюк отступил назад, его грудь тяжело вздымалась, и он оглядел площадь, повернувшись на триста шестьдесят градусов, осматривая сцену и всех людей на ней, купаясь в страхе и враждебности, которые он видел на каждом лице. Затем он приказал командиру стражи: "Отведите меня обратно во дворец", и когда солдаты выстроили эскорт вокруг него, он подумал про себя: "Да, так и будет. Мне кажется, я уже высказал свою точку зрения».

***

Капитан корабля должен был быть на дежурстве или быть готовым к тому, чтобы его вызвали в любое время дня и ночи. Как только Хэл вышел в море, он не позволил присутствию Юдифи отвлечь себя от ответственности за свой корабль и всех, кто плавал на нем. Поступить так значило бы позволить себе чрезмерную вольность в отношении восхищения и привязанности, которые питала к нему команда. Да и Юдифь никогда бы этого не допустила. Она знала, что значит быть лидером, и не хотела бы вставать между Хэлом и его обязанностями, да и не стала бы уважать его, если бы он позволил этому случиться.

Но если и был один час из двадцати четырех в каждом дне, который они могли посвятить друг другу, а не чему-то или кому-то еще, то это был тот, который предшествовал рассвету. Это было время, когда корабль казался самым тихим, когда море и ветер чаще всего были самыми спокойными и когда они могли воспользоваться тишиной и покоем, чтобы выразить словами, действиями или и тем и другим свою любовь друг к другу.

Хэл никогда не мог насытить свою страсть к Юдифь. Ему нравилось то мгновение, когда он входил в нее, погружаясь так глубоко, что едва мог сказать, где кончается его тело и начинается ее, сливаясь в единое существо и испытывая один и тот же экстатический момент освобождения с такой интенсивностью, что в течение этого единственного блаженного мгновения во всей Вселенной не было ничего и никого, кроме них. И все же, несмотря на всю эту общую страсть, сердце Хэла не находило более утешительного момента, чем проснуться и увидеть, что Юдифь все еще спит, ее прекрасное лицо едва виднелось в темноте каюты, а дыхание было мягким и нежным. В ней было что-то такое умиротворяющее, такое доверчивое. Она чувствовала себя с ним в полной безопасности, и глубина ее доверия и любви к нему наполняла Хэла желанием оберегать ее и защищать до конца своих дней.