Лисы и Волки

И, вырвав запястье, забежала в подъезд. Слизнула с губ соленые капли и побежала по лестнице. Нужно было срочно лечь спать, чтобы завтра утром вновь стать веселой и беззаботной Арлекин.

Солейль-I

К сожалению, в этом мире человек не может быть полностью свободным. Его обязательно что-нибудь сковывает: моральные принципы, ценности, семья, близкие, закон, обязанности, долг, эмоции, чувства… Он не в силах раскинуть руки и побежать навстречу ветру и приключениям. Даже если он сидит вечерами у подоконника и смотрит на горизонт, представляя себя в роли доблестного рыцаря, путешествующего по земле вместе с любимым конем и бросающегося на помощь прекрасным дамам, попавшим в беду. Выпади ему реальный шанс скинуть с себя цепи и превратить мечты в жизнь, он найдет оправдание, лишь бы остаться в своем маленьком сером вакууме, где ему не грозит опасность. Но, если вдруг ему хватает смелости и он готов сорваться с места, лишь бы избавиться от пут реальности, он споткнется, едва начав движение, – сзади родственники и друзья, которые без него не обойдутся, родители, о которых нужно заботиться… Да и кто позволит ему разгуляться? Закон ограничивает действия. Вокруг сплошные клеточные прутья. Птице не вырваться, и веселый пират в душе человека умирает, захлебнувшись ромом.

Жизнь ничего не дает, кроме разочарований. Кандалы могут казаться даром, ими можно дорожить, их можно любить, но от этого их суть не меняется. Даже если они теплые, если это твоя семья или возлюбленный, они не дают тебе лететь. Люди умирают неудовлетворенными, и лекарства от этого еще не изобрели. Жизнь нельзя замедлить, повернуть вспять или в корне изменить. Все можно начать с чистого листа – картину, литературное произведение, научную диссертацию, школьное сочинение, но не ее.

К счастью, я стал исключением из того, что, по сути, нарушить невозможно. К тому моменту, когда случилось чудо, я даже смирился с тем, что замок на клетке не взломать. Так и придется сидеть в ослепительно-белой комнате с капельницей до конца своих дней, моля об избавлении от накатывающей боли.

Один в поле не воин. А я был один. Мать не приходила навещать, зашиваясь на трех работах. Впрочем, я был не в обиде – в конце концов, она мучилась так ради моего лечения. Умерла она от переутомления – раньше меня, страдавшего раком крови. Пришлось идти на похороны в сопровождении врачей. Отец забыл о моем существовании практически сразу после моего рождения. Мама не рассказывала, что произошло, зато на слова и эпитеты не скупилась бабушка, так что из ее уст я все узнал: и то, что он положил глаз на молоденькую девчушку и уехал с ней, и то, что после этого от него не приходило вестей. Я надеялся, что он утонул в одном из многочисленных каналов. Старшей сестре дела до меня не было – ей не хотелось тащить на себе немощного младшего брата. После моей смерти совесть бы ее не мучила – она пошла в отца, такая же бесчувственная эгоцентричная стерва.

Я знал только человеческий мир, жестокий и извращенный, ограниченный белыми стенами и клаустрофобным окном. Врачи в нем хладнокровно перебрасывались фразами с пациентами, медсестры косились на нас, прикованных к больничным койкам, с жалостью, за которую им хотелось расцарапать лица. Мне с трудом удавалось сдерживать желание схватить одну из них за запястье и сломать кость. В воздухе витал мерзкий запах медикаментов и крови, напоминающий о скором окончании бренного срока.

Я никогда никого не обнимал. Никто не обнимал меня. Даже тепла не доводилось чувствовать как такового. На последнем ударе сердца я ощутил облегчение – новую кровь, текущую по венам, заполненную солнечным светом, полное обновление истощенного организма. Я стал живым подтверждением чьего-то утверждения: «Чудо приходит только к тем, кто его уже не зовет». Внезапно, неожиданно, но стал.

Щуплого умирающего мальчика за стеклом больницы больше не было. Комната опустела, и спустя некоторое время в нее заселили кого-нибудь еще – такого же несчастного. Сейчас он, может быть, уже умер.

Я тоже страдал, ждал конца, но вместо него получил перерождение.

Я единственный достиг абсолютной свободы. Мог раствориться в тумане. Когда угодно, но не сейчас, потому что сейчас в этом городе слишком интересно. И рано давать Матери, драгоценной благодетельнице, подарившей мне свою кровь и жизнь, понять, кем я являюсь на самом деле.

Но, невзирая на свободу, которой мне столь нравилось кичиться перед Гери и Изенгрином, некоторые вещи, выводящие из себя простых людей, порядком доставали и меня. И одной из таких вещей был будильник. Маленькая тварь не могла оставить равнодушным никого.

Попасть в цель было несложно. За годы, проведенные в этом городе, я успел наловчиться одним пинком сбивать тварь и отправлять ее в продолжительный полет, оканчивающийся столкновением с дверцей шкафа. На ней красовалось множество царапин и более глубоких борозд. Звук удара пробуждал быстрее и гораздо приятнее, чем противный писк.

Под одеялом зашевелилось тело. Судя по всему, женское. Скорее всего. Парней у меня не бывало уже очень давно.

– Чего ты громыхаешь? Спать хочется, выходной!

Да. Женское.

– Ох, прости… эм-м-м… – в памяти замелькало множество имен, одно причудливее другого. И кто такие прозвища людям дает? Озвучь весь этот набор незнакомцу, подумает, что я персонажей любимых фэнтезийных сериалов перечисляю. Я отогнул край одеяла, чтобы увидеть лицо вчерашней подруги – та что-то возмущенно проворчала, – и победно закончил: – Изольда.

Она неловко укуталась в простыню, огляделась в поисках одежды, выудила из-под кровати белье. Я тем временем поставил на место будильник, обзаведшийся еще одним увечьем, натянул джинсы, когда она равнодушно осведомилась:

– Я так понимаю, мой номер тебе не нужен?

– Ты мне уже нравишься. Да, ты права, не нужен. Уматывай, пока моя мать не вернулась.