Радуга — дочь солнца

Когда они вернулись, огонь бушевал с неослабевающей силой. Ветер повернул. Искры сыпались на железную крышу соседнего дома, где в небольшой комнатке на узкой кровати лежало одеревеневшее тело Лиды. Три дня оно раскачивалось на скрипучем суку липы, и только в канун пожара оккупанты сняли часового и разрешили убрать труп.

Женщины сгребали снег и забрасывали им дымящуюся стену. Неподалеку стоял штурмбанфюрер Хартунг в распахнутой шубе и следил за пожаром. На фоне освещенной стены рельефно рисовалась его массивная фигура. Хартунга мучили предчувствия. Ему казалось, что из темноты в этот освещенный квадрат ворвутся партизаны или с черного, словно обугленного неба посыплются русские бомбы. Он напрягал слух, всматриваясь в темную бездну, но там после яркого света не было видно даже звезд.

Ему страшно хотелось уйти в хорошо натопленный и, еще лучше, охраняемый дом, но всякий раз, когда он уже готов был сделать первый шаг, огромным усилием воли он приказывал себе оставаться на месте. Пусть все видят: вот он стоит рядом с солдатами — решительный, спокойный, в любую минуту готовый к действию.

— Ишь, гад, топчется ровно мерин, не стоит на месте, — прошептал Сашка, просовывая винтовку под сгнившую доску забора. Они с Леонидом лежали в канаве напротив горевшего дома. От штурмбанфюрера их отделяло расстояние не более тридцати метров.

— Не спеши, промажешь, — шепнул Леонид, следя за нервными движениями Сашкиных пальцев.

Сашка вставил патрон. Затвор автоматически закрылся, громко щелкнув. Ребята замерли. По ту сторону забора раздался чужой смех. Сашка начал целиться. Ему показалось, что штурмбанфюрер подозрительно смотрит в их сторону. Стараясь, чтобы мушка не прыгала у него по лицу, Сашка нажал на спуск. Выстрела не получилось. Вместо него раздался оглушительный взрыв. Черные головешки и тучи искр взметнулись над дорогой. Осколки с визгом разлетелись в стороны, пробив в нескольких местах забор над головами ребят.

Солдатская цепочка сломалась, качнулась в сторону за угол дома, и тогда стало видно лежащего ничком штурмбанфюрера Хартунга. Из-под живота у него текла красная снежная кашица. К нему подползли санитары с носилками. По тому, как небрежно взвалили они тяжелую тушу штурмбанфюрера, стало ясно, что он мертв. Огонь ослабел, но никто не подходил близко. Ждали еще взрывов. Очевидно, в спешке снаряды успели разгрузить не все.

Сашка с Леонидом не покидали своего убежища до тех пор, пока не унесли мертвого Хартунга.

— Теперь можно идти, — с облегчением сказал Сашка, когда носилки скрылись в темноте. Встав на колени, он начал разгребать снег, чтобы спрятать винтовку, из которой даже не потрудился вынуть патрон.

— Руки отморозишь, — предупредил Леонид.

Сашка не ответил.

Они как могли замаскировали свои следы и пробирались к дыре, чтобы вылезти на дорогу, когда на крыльце Лидиного дома послышалась отрывистая команда. Ребята насторожились.

— Тащат что-то, — сказал Сашка. Они разгребли снег и стали, наблюдать. Четверо солдат, ругаясь и мешая друг другу, проталкивали что-то громоздкое в узкую дверь крыльца. За их спинами ничего нельзя было разглядеть. Но вот с треском вылетела дверь… и у Сашки глаза полезли из орбит. Он как-то странно засопел, и треснула доска, в которую он упирался головой.

Фашисты тащили кровать с телом Лиды. Один из них наступил на край простыни, и все захохотали, когда обнажились ноги девушки. Мелькнула белая подушка, задрались железные ножки кровати, и все пропало в огне и поднявшейся туче искр. Сашка заскрежетал зубами, изогнулся, как вьюн, и вдруг, завыв диким голосом, кинулся раскапывать винтовку. Леонид видел, как, недоуменно оглядываясь, остановились солдаты. Тогда он схватил Сашку за плечи, толкнул в снег и навалился животом ему на лицо.

Глава четырнадцатая

Ночь была заполнена многоголосым шумом. Надсадно трубили громоздкие машины, скрипели колеса фургонов, ржали лошади, исходя кровавой пеной, хрипели простуженные голоса, а над всем этим злорадно завывал ветер, крутя по дорогам колючую поземку. По обочинам за несколько минут наметало сугробы у еще не остывших трупов лошадей; они валялись вперемежку с машинами, пушками и разным военным снаряжением, на которое не обращают внимания во время отступления.

Сашка, худой и нервный, не замечал, что творится вокруг. Пробираясь к колодцу за водой, он поминутно оглядывался и вздрагивал при каждом звуке. Его преследовало странное и непонятное чувство. Это было мучительное ежеминутное, с напряженным стуком крови в висках, ожидание чего-то необыкновенного.

Но ничего не происходило. Все было так, как было. Тускнел зимний день, к ночи разыгрывалась метель, а Сашка глухим переулком пробирался в угол больничного сада и садился на горелый пень, занесенный снегом. Рядом возвышался могильный холмик. Сашка бросал в снег шапку, и ледяной ветер студил его голову…

И все же морозным декабрьским днем произошло событие, которое многое переменило в Сашкиной судьбе.

Началась вторая половина декабря. Кто-то пустил слух, что наши придут на Николу — престольный праздник в Иванове. В тесном домишке у бабки Агафьи собрались богомольные старухи со всей деревни. Небольшие окна плотно завешены. В комнате жарко натоплено, душно, пахнет ладаном. В углу робко мигает зеленая лампадка. Тишина. Слышится лишь глухой шепот да шелест перебираемых четок. Все усердно молятся. Низко и часто кланяются, с серьезными лицами, со слезами на глазах просят Николу-угодника освободить от страшного фашистского супостата.