Живя в одном селе и наблюдая Семена, она видела, что прошедшие годы не сделали его лучше. В то время как многие его сверстники, вернувшись с войны, шли учиться и стали потом крупными руководителями, он оставался все таким же — грубым, неразвитым и необразованным, и единственную книгу читал года три и при случае упоминал об этом. И плащ он носил какой-то допотопный, из серого брезента, какие давно уже не носили даже в деревне.
— А все-таки любопытно, — сказала Софья Карловна, прикурив от зажигалки, присланной с фронта из-под Кенигсберга вместе с вещами мужа, — машина действительно тогда сломалась?
На Шурочке Семен все-таки женился. Произошло это в последний год войны, когда было особенно голодно, а у Шурочки, как назло, тяжело заболела мать и жить стало совсем невмоготу. Все, что можно было продать и обменять на хлеб, было продано и обменено, снова надвигалась зима с морозами и метелями, а с фронта, тоже как назло, от НЕГО перестали приходить письма, и Шурочкой овладело отчаяние; а у Семена в доме было так тепло и основательно, постоянно что-то шипело и жарилось на большой, жарко горевшей плите, и Шурочке все чаще стало казаться, что теплого угла и доброго куска хлеба человеку вполне достаточно для счастья. И в один из таких вечеров, когда Семен привез и сбросил у ее крыльца несколько поленьев дров, подобранных им на дороге, она больше не колебалась и согласилась стать его женой.
Ни тогда, ни теперь Софья Карповна не осуждала Шурочку, так как знала, что слишком велико было ее одиночество, слишком бедна и горестна была ее жизнь. И невозможно ни забыть это, ни высказать.
Семен любил жену неистово и самозабвенно. Всякую работу в доме и на улице, которая, по его мнению, была «не для нее», он делал сам и вообще всячески оберегал ее и заботился о ее здоровье. У Шурочки были красивые стройные ноги, и когда старая Клыпиха, мать Семена, просыпала по утрам и опаздывала топить печку, Семен носил жену на руках, чтобы она не ступала своими красивыми ногами по холодному полу и не простудилась.
— Семка, смотри, избалуешь бабенку, — ворчала старуха, но сын только отмахивался и довольно ухмылялся.
На этот счет Семен был спокоен. Он знал, что жена не избалуется — не такой у нее характер, никогда не ревновал ее и даже пальцем ни разу не тронул; и только в нетрезвом виде иногда кричал кому-нибудь из собутыльников, вздумавшему пошутить под пьяную лавочку: «Ты мою жену не трогай!» — и так яростно сжимал кулаки, что у шутника мигом пропадала охота продолжать разговор на эту тему.
Шурочка родила троих сыновей. Все они пошли в отца — такие же крепкие, мордастые, присадистые. Мать старалась привить им любовь к чтению и искусству, приносила из библиотеки книги и вечерами читала вслух, но ребята больше тянулись к отцу, к его гаечным ключам и напильникам, хотя обращался он с ними сурово и иногда своей жестокостью доводил жену до слез. Оказывается, у Семена были свои взгляды на воспитание. За малейшее ослушание, в особенности если это касалось матери, отец, не всегда соразмеряя силы, порол детей узким сыромятным ремнем, так что порой они не могли сидеть за партой; и когда Семена вызывали в школу и внушали, что советский закон запрещает бить детей, он молча слушал и всегда говорил одно и то же: «Закон — тайга», — и продолжал свое.
Несмотря на такую систему воспитания, а может быть, благодаря ей, ребята выросли скромными, послушными и работящими, и старший, как и отец, работал шофером и уже имел свою семью.
Шурочка и через тридцать лет оставалась стройной и худенькой, только лицо ее поблекло и осунулось, стало угловатым, щеки запали, и не было в нем прежней округлости и живых красок. Как и в молодости, она работала в библиотеке, жизнь вела скромную и незаметную; и только когда из города читать лекцию или проводить собрание приезжал ОН — тот, кого она провожала на войну июньским вечером, прощаясь в старом городском парке, и клялась ждать, — когда приезжал ОН в село и выступал в клубе, она забиралась в самый дальний угол и оттуда глядела на его красивую седую голову, и слезы сами катились у нее из глаз и в груди ворочалась какая-то жгучая и приятная тяжесть.
Внешний облик Семена за тридцать лет тоже мало изменился. В молодости он выглядел старше своих лет, сейчас наоборот — моложе. Только теперь он еще больше раздался вширь, ссутулился, и на щеках появились две вертикальные морщины, от чего его плоское лицо приобрело сходство с растрескавшимся изображением буддийского идола. Да еще губа отвисать стала. Но седых волос на голове не было, и ходил он, как и прежде, неуклюже, но твердо, нажимая на каблуки.
О той злополучной поездке давно уже никто не помнил: забыли и молодую учительницу, умершую две недели спустя от двустороннего воспаления легких, — слишком много гибло людей в ту страшную годину, чтобы могла поразить кого-то еще одна тихая смерть. В селе с каждым годом появлялись все новые люди, выросло молодое поколение; и только Софья Карповна не могла изжить неизбывной печали, не могла примириться и забыть ту хрупкую стеснительную женщину, с которой ее связывала нежная дружба и которая, приехав с мужем накануне войны, стала всеобщей любимицей в школе. Муж ее вернулся с фронта без ноги, узнав о смерти жены, затосковал и вскоре уехал неизвестно куда.
Семен после женитьбы жизнь вел размеренную и по современным понятиям трезвую, а дурная репутация так и не отстала от него. Сам он считал виноватой во всем Софью Карповну.
Как-то, лет десять назад, Семена, как передового производственника, хотели избрать в комиссию народного контроля, но Софья Карповна высказалась против, и ее мнение стало решающим. Семена не выбрали. С тех пор к Семену стало возрастать недоверие. Коль сама Софья Карповна — бессменный депутат сельского и районного Советов, «моральная узда» и совесть всего поселка — дала ему отвод, значит, дело тут нечистое. Как это часто бывает в небольших селениях, где все люди знают друг друга, стали вспоминать прошлые «грехи» Семена, возникли даже небылицы наподобие той, что, мол, во время оккупации он «путался с полицаями», несмотря на то что было известно — в это время вместе с машиной Семен находился в партизанском лагере, но работал конюхом, так как на боевые операции его не брали. Но теперь и это обстоятельство стали ставить ему в вину.
Привыкнув во время войны «верховодить» и браться за любое дело, Софья Карповна и теперь, что бы в поселке ни случилось, не могла оставаться в стороне, Да это было и невозможно, потому что к ней шли за советом и помощью или просто за человеческим участием самые разные люди; и она «судила и рядила», бегала по учреждениям, устраивая чужие дела, выступала на собраниях и писала в газету. А по ночам, оставаясь одна и чувствуя боль в своем утомленном сердце, думала о том, что если бы она внезапно умерла, то кое-кто в селе, и в первую очередь Семен, вздохнул бы с облегчением.
— Ведь не на собрании прошу тебя выступать и не в газете пропечатать, — заговорил Семен, хмуро глядя на нее из-под насупленных, широко разросшихся бровей. — Промеж нами было, промеж нами пусть и кончится. Скажи только слово для успокоения, а там уж само собой все уладится. Народ-то догадливый стал. А лучше бы в гости пришла, как это водится у людей. Да, лучше бы…
— И угощение приготовишь? — с внезапно прорвавшимся живым интересом спросила Софья Карповна, смутно предчувствуя, что сейчас придет разгадка.
— Понятное дело, скупиться не станем, — оживился Семен и даже выпрямился на табуретке. И голос окреп. И даже почудилось Софье Карповне, будто в нем пропела чуть слышно та нарочито заглушенная струнка, которая когда-то гремела вовсю в том, прежнем Семене. — Самому мне что, брань на вороту не висит. Так ведь дети. О них подумать надо… Что ж теперь, всему роду до десятого колена проклятье нести? Или из родных мест бежать, новый дом бросать, семью рушить? Да где же это видано…
Семен умолк и снова согнулся в выжидательно-настороженной позе.
Так вот в чем дело. Софья Карповна взяла папиросу, но только повертела ее в руках и положила обратно. Вот она и разгадка! Семья. Дом. Благополучие. Любой ценой. Лишь бы для себя. Только для себя. Дождаться, добиться, улучить подходящий момент. Улучив момент, женился на Шурочке, зная, что та любит другого, улучив момент, построил новый дом, бесплатно навозив леса из зоны затопления, когда на реке стали строить плотину. И так всю жизнь! Боже мой, как это, вероятно, страшно всю жизнь думать об одном и том же…
ebooksa