Дом близнецов

— Вчера перед сном в 23.45, — чеканил Курт, — Катя из страха убила бабочку. Окно было раскрыто. Малая сатурния залетела в комнату на свет напольной лампы и стала кружить над абажуром. Тогда злая девчонка сняла с ног домашние тапочки, надела их на обе руки, и стала бегать у лампы, хлопать подошвами тапочек, стараясь убить летунью. Что и удалось через две с половиной минуты.

Кукла Катя закрыло лицо ладошками.

— Я не злая… это нечаянно…

Полумаска обняла ее плечи.

— Дорогая негодница, — вскипел внезапно фон Боррис из-за соринки в зенице Ока, — во-первых, убери ручки с лица, чтобы мы видели как тебе стыдно. (Нет! — замотала головой девочка.) Во-вторых, тебе было сказано, что на острове гармонии смерть запрещена. Ни бабочка, ни муравей, ни лягушонок, ни ящерица, ни птица, ни дерево, ни сад, ни дом, ни даже небо над нами не могут стать жертвой человеческой похоти убивать. Вспомни того мерзкого мальчишку, моего племянника, который смеха ради проткнул веткой пять живых лягух и смеялся, что несчастные земноводные дрыгают лапками. Мы сделали специальную чашу из оникса для его наказания. В нее вместилось семьдесятпять жаб, а семьдесятшестой жабой стал наш негодяй. Он просидел по горло среди жаб всю ночь и был доставлен в больницу, покрытый коростами. Клянусь, сто бородавок будут всю жизнь напоминать ему ту живодерню. В-третьих, ты будешь наказана и лишена чести вытаскивать карточки.

— Можно мне заступиться, ваше сиятельство, — сказал Валентин и рассказал, чему был свидетелем.

Его заступничество было принято с самым живым одобрением.

— Что ж, — кивнул босс. — Не хнычь! Если бабочка жива, а завтра мы это узнаем всенепременно, то твои слезы тебя оправдают. Хватит разоблачений, мы явно объелись секретами… Вот, мой дорогой докладчик, — повернулся хозяин к философу, — так мы тут и живем. Ссоры. Дрязги. Борьба самолюбий. Жадность. Интриги. Цезарь был прав, все деревни вокруг Рима — маленький Рим. Надеюсь, дорогой Гелий, вы не раздумали говорить?

— Я готов, если все тоже готовы.

— Тогда начинайте. Господин Франк, прошу.

Докладчик вышел из-за стола к кафедре. И вот что он сказал:

— Я благодарен князю за помощь в публикации моей монографии, «Новое похищение Европы», благодарен за внимание к моей давней статье — подумать только, пятнадцать лет прошло… — с которой началось наше знакомство и наша дружба. А особенно я благодарен гостеприимству его сиятельства. Только тут, прожив почти месяц в Хегевельде, на острове высшей гармонии имени Виктора фон Борриса, я не умом, а кожей почувствовал, каким образом красота порождает террор, как сгущаются карандашные метки пропорций на чертеже геометра в чешуйки дракона. На первый взгляд, идея Виктора фон Борриса сдвинуть время почти на сто лет назад слишком экстравагантна, чтобы быть плодотворной рабочей машиной для чувств и ума человека. Но оглянитесь, друзья. Мы действительно в 1927 году. В той фазе, где прилив ар-нуво достиг апогея, обернувшись в рациональную страсть Баухауза, и разбился в брызги об утес 33 года.

Баухауз, припомнил вдруг Валентин то, чего вроде бы помнить не мог… Да ведь так называлась школа архитекторов в немецком Веймаре, а руководил школой тот еще жук, Вальтер Гропиус, сухарь-очкарик, идолопоклонник рационализма, помешанный на культе прямых линий. В 33 году фашисты школу закрыли.

— Эти дребезги геометрии, — продолжил оратор, — вошли в сердца миллионов, как влетели осколки чертова зеркала в сердце Кая из сказки Андерсена. Для профана нет никакой связи между зеркалом и отражением в зеркале. Святая простота! Посмотрите на дом, построенный князем, как на систему зеркал, отражающих безумие мандрагоры. Дом князя — живая иллюстрация к моему тезису о превращении рационализма Европы в безумство вакханки. Гуляя вокруг особняка фон Борриса, я вижу воочию, что отвесная стеклянная стена в духе Корбюзье — это эрекция зеркала, восставшего фаллосом из пруда модерна кисти Джона Миллеса, в котором тонет Офелия. Тонет. В паутине ряски. С побегами остролиста в изголовье смерти. С пучком лютиков в правой руке…

Офелия, снова припомнил Валентин имя, которое профи сыска помнить не должен. Эту фифу разлюбил Гамлет в трагедии Шекспира, после того как сам же и заразил ее рефлексией Нового времени. До заражения депрессией ни Офелия, ни королева-мать не ведали, что совестно праздновать свадьбу или бежать на свидание, надев туфли, в которых шагали за гробом всего неделю назад. Выходит, чума стыда будет почище чумы бубонной? Выходит.

Эти мысли выскакивали в голове детектива неизвестно как и непонятно откуда, словно кузнечики на лугу из-под ног мальчика.

— Я восхищен, — продолжал Гелий Франк, — сколь искусно ваш реактор по производству чар мандрагоры вставлен вами, князь, в декорации ар-нуво. Вся флора и фауна здесь как ручная. Каждый шаг завораживает. Ваш стриженый бобриком боскет, как змей, выползает из лесной чащи германского духа, чтобы обвить голое тело молочной Гретхен. Обвить и уложить на ее рыжеволосое лоно. На эту заслонку для прискучившей кухни по выпеканию детей, узкую треугольную голову идеала.

Близняшки тут же кинулись, дурачась напоказ, обнюхивать свои лица, пальцы, запястья и уже собрались клюнуть носами подмышки друг друга, если б не стук княжеской вилки о бортик бокала: уймитесь, дурехи.

— Князь Виктор, — продолжал невозмутимо оратор, словно не заметив подначки, — друзья, коллеги, я узнаю эманации Штука, Россетти, Сомова, Климта в сотнях деталей. Как чудесны ваши венценосные журавли, которых прогуливают утром по дорожкам две аккуратные немецкие девушки в платьях двадцатых годов. Как стильно смотрятся платья девушек, лишенные пошлой женственности, платья-рубашки для летчиц, для мотоциклисток пустыни Дакара… Посмотрите на этот зал, где мы сейчас ужинаем. В нем столкнулась геометрия Баухауза и тулово дракона. Череда зеркал в чешуе. Статуи работы Майоля. Рисунки порочного Обри Бердслея. Подлинники! Вот убедитесь! Нас окружают одни шедевры!

Оратор вооружил руку указующим жестом аукциониста.