Даниэль Деронда

– Избави Бог! – простонал Деронда, продолжая сидеть неподвижно.

Рассказ Гвендолин терзал его душу, однако ни единым словом, ни единым вопросом он не осмелился нарушить ход исповеди.

– Когда пришлось отправиться на морскую прогулку, стало совсем плохо, – продолжила Гвендолин. – Встреча с вами принесла неожиданную радость. Я подумала, что смогу рассказать обо всем: и о запертом ящике, и о том, о чем не успела упомянуть в городе. Если бы я открылась вам, наваждение потеряло бы свою силу. Я на это надеялась. Ведь даже после борьбы и слез оно постоянно возвращалось, неся с собой ненависть, ярость, пугающее искушение и тоску по самому страшному. Но вместо беседы с вами пришлось сесть в лодку, и зло обступило меня со всех сторон – как в тюрьме, откуда нет спасения. В тот момент я была готова отдать все, чтобы с неба ударила молния и убила его!

В тихом голосе слышались нотки той невыносимой ярости, о которой вспоминала Гвендолин. После короткого молчания она торопливо, возбужденно продолжила:

– Что бы я делала, окажись он снова здесь? Я не жалею о его смерти и все же не могу вечно выносить его мертвое лицо. Я проявила трусость. Мне следовало принять позор и уйти, вместо того чтобы остаться и чувствовать себя дьяволом. Но я не смогла, не нашла сил поступить так, как должна была поступить. Иногда мне казалось, что, если я не сдамся на милость его воли, он меня убьет. А теперь вижу его мертвое лицо и не могу это вынести.

Внезапно Гвендолин выпустила ладонь Деронды, порывисто встала и, вскинув руки, со стоном воскликнула:

– Я жестока! Что мне делать, кроме как молить о помощи? Я тону. Умри, умри… Уйди, уйди во тьму. Неужели я всеми безжалостно покинута? Да, все кончено!

Она упала в кресло и разрыдалась.

Деронда ощутил позорную беспомощность. Несмотря на недавние переживания, способность к сопереживанию не притупилась, а, напротив, стала еще острее.

Агония раскаяния молодой женщины, еще недавно жизнерадостной и полной надежд, произвела на него еще большее впечатление, чем недавняя исповедь другого разбитого сердца. Деронда переживал один из тех редких моментов, когда страстная жалость заставляет человека отказаться от радости и посвятить себя помощи погубленным душам. Он встал, пораженный ужасной истерической вспышкой, и отвернулся от Гвендолин. Внезапно наступила тишина. Когда же он снова обернулся, то увидел ее лихорадочно блестящие глаза, в которых застыл немой вопрос: неужели она уже брошена, покинута? Впервые с той минуты, как Гвендолин призналась, что виновна, Деронда смотрел на нее прямо. И этот открытый печальный взгляд ясно говорил: «Все знаю, но оттого тем более не брошу». Он снова сел рядом, но не взял ее за руку и не смотрел в ее сторону.

Как когда-то в Аббатстве, при виде грустного лица Деронды Гвендолин испытала угрызения совести и с искренним сожалением заметила:

– Из-за меня вы несчастны.

– Дело не в том, счастлив я или несчастен. Больше всего сейчас я хочу вам помочь. Расскажите все, что сможет принести вам облегчение.

Эти слова, выражавшие безусловную преданность, тем не менее открывали нравственную пропасть между ними, и Гвендолин почувствовала, что говорить стало труднее. Она была готова броситься перед ним на колени, но сдержала порыв, погрузившись в молчание.

После долгой паузы Деронда заговорил первым:

– Наверное, вы слишком устали. Может быть, мне лучше уйти и вернуться, когда вы сочтете нужным?

– Нет-нет, – ответила Гвендолин и продолжила: – Я хочу рассказать, что произошло со мной в лодке. Я сгорала от ярости из-за того, что пришлось повиноваться мужу, и не могла делать ничего другого, кроме как сидеть, словно раб на галере. Вокруг стояла полная тишина. Мы не смотрели друг на друга и не разговаривали. Он только коротко отдавал команды. Вдруг я вспомнила, как в детстве мечтала уплыть далеко-далеко – туда, где не нужно жить с тем, кого не любишь. А я очень не любила своего отчима. И вот теперь я сидела в лодке с человеком, которого ненавидела еще сильнее, а судьба уносила меня прочь – безвозвратно, без надежды на освобождение. Я чувствовала себя еще слабее и беспомощнее, чем обычно; мысли обратились к худшему. Я мечтала, чтобы случилось что-нибудь ужасное, воображала жестокие сцены… Я не хотела умирать и боялась, что мы утонем вместе. Я понимала, что молитва бесполезна, но все равно молилась: молилась о том, чтобы с ним что-нибудь случилось, чтобы он ушел под воду и оставил меня в покое. Я не знала, как убить его, но все-таки убила – убила в мыслях.

Гвендолин погрузилась в молчание, подавленная тяжестью неподвластных словам воспоминаний.

– Я чувствовала, что становлюсь все хуже. Надежды не осталось. Внутри все горело. Меня охватило отчаяние: совершить злодейство означало больше никогда не увидеть вас и лучшую жизнь. То и дело возвращалось беспомощное осознание напрасных усилий. Порочные желания оказались слишком сильны. Помню, как бросила румпель и взмолилась: «Господи, помоги!» – но тут же снова схватила и продолжила путь. Губительные желания, губительные молитвы снова пришли и затмили собой все вокруг. Не знаю, как это случилось… он поворачивал парус, и внезапно налетел ветер. Он не удержался… ничего не знаю… только вдруг я увидела, как мое главное желание исполняется. – Гвендолин заговорила еще тише и быстрее: – Я увидела, что он тонет, и сердце мое едва не выпрыгнуло из груди. Но я сидела неподвижно, крепко сжав руки. Все продолжалось достаточно долго: я успела обрадоваться, а потом подумать, что все напрасно: он выплывет. И он действительно выплыл, только далеко. Лодку отнесло волнами. «Веревка!» – крикнул он не своим голосом. Этот крик и сейчас звучит у меня в ушах. Я наклонилась за веревкой… почувствовала, что должна это сделать. Он умел плавать: я не сомневалась, что он обязательно вернется, и боялась, – но он опять ушел под воду, а я осталась стоять с веревкой в руке. И вот его лицо опять показалось над водой, и он снова крикнул. А я ничего не сделала, только сердце сказало: «Умри!» И он скрылся из глаз. Тогда я поняла, что все кончено, что я пропала, что я совершила нечто страшное. Не знаю, о чем я думала в тот момент, но я прыгнула за борт, чтобы спастись от себя и спасти его. И совсем близко увидела его лицо – мертвое, мертвое лицо. Все кончено. Вот что случилось. Вот что я совершила. Теперь вы знаете все, и изменить ничего нельзя.

Измученная воспоминаниями, Гвендолин откинулась в кресле. Деронда почувствовал облегчение: его опасения оказались страшнее, чем все было на самом деле. Не оставалось сомнений, что мысли Гвендолин об убийстве не могли повлиять на ход событий. Неизбежная смерть наступила по воле стихии и случайности. И все же внешнее проявление преступного желания не может изменить нашего мнения о самом желании. Однако сейчас не следовало об этом говорить. Деронда верил, что раскаяние обострило чувство вины, а потому Гвендолин приняла за решительное действие то, что на самом деле было лишь мимолетным побуждением. В то же время мучительные угрызения совести казались драгоценным свидетельством исправления и новой жизни. Именно раскаяние отличало Гвендолин от преступников, чье единственное сожаление заключается в невозможности исполнить зловещее намерение. Ни единым словом Деронда не мог ослабить ее целебное отвращение от темной стороны души, приподнять терновый венец терзаний, облегчить страдание ради спасения, а потому хранил молчание. Слова несли слишком серьезный и важный смысл, чтобы прозвучать поспешно. Любое утешение стало бы святотатством.