Эта ловкая фигурка уже сразу должна была обратить на себя его внимание и показаться ему нестрашной, потому что приближающийся зацепился. Король был вынужден тут пользоваться итальянским языком, который понимало гораздо больше особ, чем французский.
На брошенный вопрос, за кем гонялся и кого искал, он ответил по-французски:
– Тебя, пресветлейший пане.
Звук речи был такой чистый, словно выходил не из уст чужеземца.
– Что-нибудь имеешь ко мне? – спросил король.
– Очень много, если бы тому время и место было! – воскликнул замаскированный.
Генрих внимательно посмотрел, маска, весело подпрыгивая, говорила дальше:
– Жаль мне тебя, пресветлейший пане!
– Меня?
– А! Да! Угрожает тебе здесь больше опасностей, чем твои предвидят, чем ты сам можешь догадаться.
Генрих стал серьёзнее.
– Хочешь меня запугать, – проговорил он, – но знай, что это нелегко.
– Я знаю, что ты храбр, – говорила маска, – но отваги недостаточно, нужна осторожность.
Видишь эту женщину, которую тебе, как в насмешку, предназначают в жёны, когда она могла бы быть тебе матерью. Ты знаешь, какой была её мать и что она после неё взяла в наследство? Бона воевала ядом и колдовством, а это типичная её дочка.
Всему свету известно, что она отравила брата, чтобы после него сокровища наследовать; все знают, что она ведьма, что очаровывает непонятными способами.
Генрих побледнел, обратил глаза на маску, но ничего не ответил:
– Остерегайся её, не приближайся! Поймает тебя, овладеет.
В первый раз до ушей Генриха доходила эта клевета, и не удивительно, что произвела на него глубокое впечатление, так что ответить не мог и не нашёл слова, маска шибко выскользнула, смешалась с толпой, исчезла.
Неподалёку стоял Вилекье, Генрих шепнул ему, чтобы постарался задержать уходящего и узнать, кто был, но прежде чем французу удалось за ним протиснуться, маски уже и следа не было, а все вопросы о ней сводились к тому, что была им неизвестна.
Генрих, может быть, не принял очень серьёзно этих предостережений и не поверил им, хотя причины и цели такой клеветы трудно ему было узнать, навсегда, однако, эта смелая клевета врезалась ему в память. Он бросил взор на серьёзную Анну, и та мысль, что она может быть колдуньей и отравительницей, иначе ему теперь объяснила выражение её лица.