Так, рядом с заботами о будущем, бедная пани должна была каждый кусочек хлеба насущного обливать слезами.
Вбегала Жалинская с нареканием, приходил охмистр Конецкий, жалуясь, что ему скупо назначили средства. Соликовский, высланный с епископом хелмским, шёл с жалобами, и дня спокойного не было.
Постепенно наступала весна, а положение не прояснялось, не улучшалось. Король или не показывался, или, вежливо проскользнув, закрывался и забывал, что обещал.
Жизнь его, поначалу умеющая прикрывать себя видами некоторой порядочности, под одной крышей с принцессой, вскоре для большей части её двора не имела тайн.
Знали о ночных гулянках, о танцах при закрытых дверях, о безумной игре в карты, которая избавляла короля от всего.
Невозможно было скрыть того, что французы присваивали себе коней, серебро, портьеры, королевские шубы и тут же высылали их во Францию.
Эта щедрость Генриха переходила всякую меру, особенно же оскорбляла тех, что ей не пользовались.
Талвощ принадлежал к тем, которые наиболее резко показывали себя против короля и французов. Не мог он им простить своей Доси, которая из очень честной девушки стала каким-то безумным существом… Выследить её было невозможно, а для литвина стало явным, что или король, или кто-то из его подопечных занял её сердце и вскружил голову.
Даже любовь к принцессе много от этого страдала, а приязнь к Талвощу переменилась в ненависть.
Сколько бы раз они не встречались, был неизбежный спор; один вид литвина, как упрёк совести, покрывал румянцем её лицо и побуждал к гневу.
Талвощ терпеливо выносил, но из сострадания не спускал с неё глаз.
– Это плохо кончится, – говорил он в духе, – тогда напрасно будет искать друга и защитника. Очередь придёт ко мне, когда все отступят. Французы первые предадут.
Когда из Франции привезли ту красивую Нанету, которая скрывалась у Седерина, а вечерами, одетая по-мужски, вкрадывалась в замок, Дося в течении какого-то времени казалась возмущённой и обескураженной. Ходила с заплаканными глазами, но когда убеждалась, что ей та на дороге не стояла, всё снова возвратилось к прежнему порядку. Днём и вечерами Дося часто исчезала, а когда её допрашивали, что делала, гордо парировала, что имела достаточно дел принцессы в голове и по этим неустанно должна была бегать.
Талвощ улыбался и качал головой, а эти его улыбки удваивали гнев девушки.
Сейм тем временем совещался напрасно, а французы не скрывали того, что с нетерпением ждали его конца. Затем двор на какое-то время должен был удалиться в Неполомиц и только там свободно отдыхать.
Делали даже постепенно приготовления к этому путешествию и размещению короля в замке под видом охоты.
Седерин уже несколько раз был вызываем для этой цели. Сейм тем временем продолжался дальше, не без разных эпизодов, которые касались и инфантки, болезненно напоминая, что претерпела.
Та славная Бася Гижанка, пребывание которой в варшавском замке, под одной крышей с Анной, также столько выдавило слёз принцессы, хорошо наделённая приданым для доченьки, которую называли королевски ребёнком, сразу после смерти Августа вышла за Воронецкого, который был выбран депутатом на сейм.
Шляхта знала о том и также, как Костелецких из семьи брата исключили за брак с Телничанкой, Воронецкого из депутатской комнаты позорно устранили за Гижанку.
Это было громкое дело.