Ожидаемой, предвиденной была кончина короля, люди заранее готовились к размышлению о его преемнике, а каждый, быть может, больше выбирал его для себя, чем для Польши; говорили о близкой смерти и, однако, когда из Книшина жалобная весть:
Сделались безоружными, отданными на добычу произвола дерзких и сильнейших – никто в жизни и имуществе не был уверен.
Не было короля, стало быть, не было судов и справедливости – отсутствовала всякая власть, текущая от трона.
Поначалу даже не знали, кому заменить, временно имело место доверительное превосходство, кто имел право приказывать, кого надлежало слушать.
Никогда на человеческой памяти, даже во времена войн и нападений, такая всеобщая тревога не охватывала всех; страна стояла открытой, безоружной, на милость неприятеля, а внутри – на самоволии заговорщиков и влиятельнейших.
Как если бы вторглись татары или Москва, укрепляли замки, приводили в порядок в усадьбах оружие, костёлы прятали свои драгоценности, по ночам ставили стражей.
Через несколько дней сосед начал бегать к своим ближайшим.
– Посоветуй мне! Что предпринять? Давайте съедемся. Никто о нас не думает.
Но кто должен был созывать съезд? Где нужно было собираться?
Кучки начали сбегать в городки, шумели, выкрикивали, качали головой, отчаивались.
Более смелые пробирались в гроды, в поветы. Каждая земля начала созываться отдельно.
Страна, что на протяжении долгих веков представляла собой единое целое, осиротением снова разбилась на кучки.
Малополяне совещались о себе, Великопольша у себя, Литва также закрылась в доме, Русь в границах, Мазовия в своих лесах.
Страх гнал и диктовал первые средства для обеспечения внутреннего мира и избежания смуты. С великой горячностью принимали драконовские законы против тех, которые решились бы воспользоваться бескоролевьем. Хотели за самые малые проступки карать смертью.
С недоверием поглядывали на сенаторов.
Там, наверху, известие о смерти короля, быть может, произвело наименьшее впечатление, только то, что горело под золой, начало гореть явно.
Сверху отзывались голоса, что скоро надлежит выбирать пана.
Этого пана каждый имел готового в запасе, но кто, как, мог его выбрать, кто мог о нём объявить – никто не знал. Светские сенаторы были рады действовать одни, наивысший сановник Церкви, будучи в то же время самым первым сенатором государства, главой и начальником, имел за собой неоспоримое первенство.
Шляхта не хотела право выбора уступить панам, паны не хотели полагаться на толпу шляхты, путаница в понятии этих прав царила очень большая. Традиция была потеряна или, скорее, не было её вовсе. Выборы царствующих всегда до сих пор связывались с правами крови и наследования – сейчас наследника не было.
О принцессе как наследнице трона в эту первую минуту неразберихи никто не подумал.