– Литва за царём[8] из страха. Он тиран. Катерина цепенела от страха, чтобы её не выдали ему; не отдавайте ему Анну, бедную Анну. Убьёт её.
Не смел Горницкий вспомнить о французе, но король сам шепнул:
– Французского короля брат сватается, чужой нам, далёкий, молодой. Польша ничто для него, он ничто для вас.
И добавил после раздумья:
– Прусский герцог? Кто же знает? Захотите его?
Староста слушал с напряжённым вниманием, но эти мысли, перемещающиеся по очереди в голове замечтавшегося, казалось, его слишком удручают; он прервал его, успокаивая.
– Милостивый пане, Бог милосерден. Если осиротить не захочет, будет заботится! Зачем же беспокоиться заранее.
– Да! Судьба неизбежна, необходимость железная, – вздохнул он. – Вижу будущее, вижу его… грустное…
– Ваша милость, – отозвался Горницкий, – хотите мне выдать какие-нибудь приказы? Вы приказывали меня позвать.
Король беспокойно провёл рукой по лбу.
– Не знаю уже, – сказал он, – да… вы были мне нужны… Мне хотелось иметь кого-то при себе…
Его глаза повернулись к двери.
– Соколы и орлы… жадные… никого больше… все чего-то выпрашивают, никто ничего не приносит. Слова утешения… доброй слезы…
– Какой это день? – спросил он вдруг.
– Воскресенье, – шепнул Горницкий.
– Да, было это сегодня утром? Или вчера, или месяц назад? Уже не знаю. Вместе смешалось вместе, всё прошлое лежит запутанным передо мной. Эти соколы…
– Избавиться бы от них, милостивый пане, – сказал староста.
– Плачут, – начал король, – как отец, женских слёз перенести не умею. У Гижанки есть дочь… Мой единственный ребёнок. Заячковская… знаешь… я хотел на ней жениться… ждёт… мир связан…
Зюзю Орловскую даже сюда привезли… и та… А! Эти соколы!
Не смел ничего сказать Горницкий, но ему сделалось неприятно, а когда потом король замолчал, отважился шепнуть: