Можно смело поведать, что претенденты на трон больше поглядывали на принцессу Анну, чем местные сенаторы и духовенство.
Епископы и паны боялись только, чтобы Анна не была препятствием к выбору, не доведывалась о правах, не создала себе партии, не связала им рук.
И если подумывали о принцессе, то только, чтобы сделать её невольницей, отобрать у неё всякую возможность действовать, окружить её стражей, не дать ей двинуться и сделать шаг.
Анну боялись, эту осиротевшую и беззащитную, как если бы она в действительности была призраком Боны, угрозой и ужасом.
Принцесса в тревоге за жизнь брата проводила грустные дни в замке, не в состоянии даже иметь определённых известий из Книшина, когда гонец от референдария Чарнковского прибежал с письмом, объявляя жалобную новость:
– Король умер!
Анна, плача и молясь, бросилась на колени, она чувствовала, что в её жизни пришёл великий час, что она призвана заботиться здесь одна, она, слабая, обо всём достоинстве своей крови, что должна была вставать на защиту прав не ей одной, но служащих династии.
Но эта мысль промелькнула как вспышка в беспокойной голове, оплакать должна была сперва своего брата и единственного опекуна, жертву гнусных прислужников.
Прикрытая чёрной вуалью, она пошла, поддерживаемая своим слугой, сначала в замковый костёл на первую траурную службу. Тут она упала на колени, прося Бога о силе и вдохновении.
Среди этой молитвы она почувствовала, словно сверху на неё упал луч, словно какая-то сила сошла с небес, призывая её к действию.
– Ты последняя, все твои предки есть в тебе и живут, их славу и величие можешь либо похоронить навеки, либо спасти и дать им жизнь. Встань, иди, действуй!
Этот голос повторялся в её душе как призыв Божий, как приказ, принесённый ангелами.
Она защищалось от него своей слабостью и плакала, а неумолимый призыв по-прежнему продолжался: «Встань, иди и действуй! Ты плакала долго, бессильная, сейчас время слёз прошло и настало время труда и кровавого пота… Ты должна быть смелой и непобедимой; из могил деды наказывают тебе, не выпусти их скипетра из рук».
Когда после долгой молитвы, чувствуя себя разбитой, Анна встала, нашла себя, поражённая, более сильной, чем была. В неё вступил дух, и те, что видели её, идущую в костёл с опущенной на грудь головой, с неуверенной походкой, изумились, когда медленно возвращалась с холодным взглядом, прямая, с поднятой головой, в величии своего сиротства, словно вела за собой целый ряд умерших предков.
Слёзы иногда выглядывали ещё из-под век, но тут же высыхали.
Когда через минуту потом староста Вольский вошёл с поклоном и соболезнованием, посмотрев на принцессу, изумился. Она стояла перед ним величественная, уверенная в себе, важная, какой не видел её никто.
– Случилось, – сказала она ему, – страна и я – сироты, но я теперь чувствую себя ребёнком этого государства и отдаю себя с доверием под его опеку. Не оставляйте меня.
Вольский поклонился, заверяя, что все с великой любовью при своих панах стояли всегда и стоять будут.
Анна спросила его о подробностях смерти брата, о последнем часе, но никто не знал больше того, что он окончил жизнь в Книшине, что там царил большой беспорядок в момент смерти и что тело временно перевезли в Тыкоцын.
Переполох пановал ещё такой, что староста насчёт пребывания принцессы и её будущего содержания ничего не мог решить; никто не приказывал, не знали, кто должен был приказывать.