Был он человек, созданный для дипломата этих времён, искусный, умный, быстрый, не выбирающий средств, гладкий и сладкий, в обществе вежливый, знающий людей и умеющий с ними обращаться. Те, что с ним прибыли из Франции и окружали его, отлично ему помогали. Монлюк у давнего своего знакомого, Станислава Высоцкого, каштеляна лудзкого, под Конином, найдя гостеприимный приём, сидя на деревне, как паук, разбросал вокруг невидимые сети, в которые попадались люди.
Монлюк получал, кого хотел, и кто ему навязывался, потому что обещал, что только кто мог желать. Ему это ничего не стоило, готов был бесчисленные обязательства подписывать, хотя гроша за душой не имел, и жил, видимо, залогами, постоянно ожидая денег из Франции.
Обхождение его с поляками было полностью другим, чем с послами и императорскими агентами. Мирил их сладостью, и даже иноверцев, хотя сам духовный и епископ, громко привлекал объявленной толерантностью. Он и Базен, бывший в то время при нём, не брезговали добычей самой маленькой мушки, находили расположение шляхты, примиряли людей мелких и малого значения, добивались популярности.
Императорские послы потихоньку и тайно хлопотали, они действовали открыто, говорили громко.
Прибывающим к каштеляну Высоцкому в гости показывали два прекрасных изображения герцога Анжуйского, мягко улыбающегося, нарядного, поглядывающего с многообещающей сердечностью, с выражением чарующей доброты.
Оттого, что в императоре боялись противника свобод, Монлюк ручался, что Генрих готов их ещё расширить и обязаться сохранить давние нетронутыми.
Иноверцам гарантировали свободу совести; всем самое счастливое, благое, обильное золотом правление, молоком и мёдом текущее.
Молодой пан любил развлекаться, не чуждо ему было также рыцарское дело и должен был быть храбрым солдатом, вождём разумным.
Для многих уже то за него говорило, что не был немцем; иные поднимали силу и значение Франции, которая в союзе с Польшей в шахе могла держать империю.
Каждый от Монлюка выезжал размечтавшимся, опьянённым, горячим сторонником француза.
Также потихоньку разглашали, что принцесса Анна, на которой Генрих должен был жениться, была за него и не желала себе слишком молодого цесаревича, потому что союз с австрийским домом всегда приводил на Ягелонов несчастье.
По стране ходили вести о тайных императорских посланцах, к которым принадлежал и Гасталди; это пробуждало страхи в панах сенаторах, когда со стороны французов, поступающих открыто, ничего бояться не было необходимости.
Также много можно было приписать и стараниям Зборовских, которые, не заслоняясь, иноверцев и весь собственный лагерь на сторону француза перебросили.
Талвощ, исчезнувший в последние дни пребывания в Плоцке, не нашёлся, даже когда принцесса жила уже в Ломже.
Он попал на чрезмерное бурление умов, беспокойство и тревогу.
Как предвидел ксендз-епископ хелмский, самовольный выезд из Плоцка отозвался у сенаторов неслыханным переполохом.
Они думали, в наилучшей вере, что принцессу держат под контролем, что управлять ею будут, что сделают из неё что захотят. Всё это вдруг оказывалось заблуждением, Анна не думала их слушать и шла своей дорогой, совсем не оглядываясь на сенаторов.
Таким образом, её подозревали, что она должна была тайно договариваться и торговаться короной, что могла отдать её императору, что готова была связаться с Литвой против Польши.
Самые ужасные призраки беспокоили испуганных панов, из рук которых выскальзывала власть.
Боялись главным образом императора и разветвлённой его деятельности. В Осеке на съезде поручили двум панам послам, Слупецкому и Сененьскому, ехать в Плоцк и следить, чтобы императорские посланцы к принцессе доступ не имели и по стране не крутились без надзора.