Она никогда не была привыкшей разглашать собственные взгляды; когда говорили об императорских и французских кандидатах, она молчала и слушала, но окружающие её могли понять, что она радовалась очистке от обвинений семьи, царствующей во Франции.
Талвощ и Дося, которые пытались прочесть с её лица, что-бы отгадать её мысли и поступать, согласно ей, утвердились во мнении, что принцесса благоприятствовала Генриху.
Литвин бегал, ища свитки и реляции, которые бы могли успокоить.
Анна, не имеющая до сих пор от панов рад ведомости о том, что они хотели решить насчёт неё, знала только от усердно разведывающего Талвоща, а немного от приобретённого епископа хелмского, что для неё готовилась гроза и буря.
Её предупреждали, что паны не только не хотят ей позволить прибыть в Варшаву, но думают назначить ей род тюрьмы где-нибудь далеко от границ, от столиц.
Поговаривали о Лечицы, о Краснымставе.
Когда ей о том намекнул ксендз Старожебский, не заметил ни малейшей перемены в лице; отвечала ему холодно, но твёрдо.
– Не поеду туда, перемещусь, когда захочу и куда захочу. Насилия мне учинить не могут, а я к рабскому послушания не обязана.
Столкновение с панами рад казалось неизбежным.
Сидели в Ломже, но Талвощ имел выданные приказы, чтобы к путешествию на всякий случай готовность была всегда.
Поскольку из Каск, где должны были что-то решить, доходили угрозы и ворчание на принцессу, чтобы знать, чему и как сопротивляться, Анна тайно отправила Талвоща, нуждаясь в информации.
Человек это был для всего, который исчезал и чудесным образом возвращался, совершал путешествие с неслыханной быстротой, достигал всюду, умел выведать тайны и никогда с пустыми руками не возвращался.
Принцесса, которой много удалось, имела к нему безграничное доверие, а когда Заглобянка предпринимала посредничества и приносила ему приказы, Анна могла быть уверенной, что он пойдёт в огонь и в воду.
Справился в этот раз Талвощ живо и не вернулся ни с чем; но плохие принёс новости, которых скрывать от Анны было нельзя. Он знал о том, что она хотела быть обо всё уведомлена, без умаливания душевной боли, чтобы заранее могла приготовиться к сопротивлению.
Талвощ с грустью должен был признать, что там весьма сердились и угрожали принцессе, что решили её выслать в Лечицы либо Краснымставу, а в Тыкоцын отправить кого-нибудь для захвата сокровищ, которые по завещанию принадлежали ей и сёстрам, о чём сенаторы слушать не хотели.
Все эти угрозы и обвинения, что принцесса имеет тайную договорённость с Гасталди и императором, что самовольно что-то предпринимала – когда Талвощ ей принёс – выслушала их очень терпеливо, словно приготовленная заранее, поблагодарила его за рвение и ушла, слова не сказав, но не показав, что этим обеспокоилась.
Талвощ не смел повторить Анне, что ему поведали ещё неопределённо, что сенаторы требовали выдачи ключей от тыкоцынских сокровищ и что для более тщательного надзора над особой принцессы в Краснымставе назначены были, кроме епископа хелмского, пан Анджей из Тучина, каштелян белзкий, а в Лечицы Анджей Дембовский, каштелян серадский.
Талвощ поведал Доси, что Анну немедленно хотели отправить из Ломжи.
Всё это вскоре выяснилось и однажды дали знать принцессе, уже ко всему приготовленной, что послы от панов сенаторов, епископ куявский Карнковский и воевода лечицкий Ян из Богуславец Сераковский пожаловали в Ломжу. Епископ хелмский побежал на их встречу.
Выбор этих послов показывал, что хотели их важностью больший акцент положить на требования и предотвратить всякое сопротивление со стороны принцессы. Разумом и достоинством отличался Карнковский, не уступал ему Сераковский, более искусный и живой, чем он.