– Не премину, – сказал, кланяясь, собирающийся уходить Талвощ. – Вы позволите, чтобы я, когда покажется необходимость, объявился к вам?
– Почему же нет, – тихо шепнула девушка, – но не нужно забывать о том, что люди за мной и вами будут шпионить. Вы должны быть осторожны. Бог с вами.
Талвощ ещё раз поклонился.
– А! Как вы, панна Дорота, безжалостны!
Красивая Заглобянка положила палец на уста, лицо её погрустнело.
– Ни слова!
И живо ушла.
Принцесса жила в Пьясечне. Из всех тех пустынных замков и усадеб, которые до сих пор со смерти брата она временно занимала, местный двор был самым бедным.
Принцесса была вынуждена занимать необустроенные комнаты, холодные, продувающие, в которых отсутствовали печи, лавки, столы и не везде утоптанную землю заменяли полы. Для неё и для нескольких особ из двора как-то так позатыкали стены и окна, но остальная служба страдала хуже, чем в лагере, а зима была суровой.
Ни один из этих панов сенаторов, которые её тут вынуждали сидеть, не выдержал бы в такой мерзкой дыре. Принцесса переносила не жалуясь, а когда Жалинская и Заглобянка или Конецкий начинали пищать, закрывала им уста. Имела в этом какую-то мысль. Собственно это бедное помещение могло ей наилучше послужить для объяснения переезда в Варшаву.
Не спрашивая разрешения, уже несколько раз она из Пьясечна ездила в город, задерживалась там на день и больше. С каждым разом её приезд пробуждал панику, но в итоге люди с этим освоились, а принцесса обращалась свободно.
Дося заметила, что она имела великую охоту переехать навсегда в замок, но ещё колебалась, как бы выжидая подходящей минуты.
Не доверяла своих планов никому.
Делами императорских послов и иными, в исполнении которых её подозревали, казалось, ничуть не занималась. Вся её забота и старание были обращены на мост через Вислу под Варшавой.
Было это великое, любимое дело Сигизмунда Августа, которое он начал с горячим желанием видеть его ещё при жизни оконченным. Оно лежало у него на сердце, расспрашивал о нём на смертном одре, давал на это деньги из своей шкатулки и, доверив завершение варшавскому старосте Вольскому, до последнего часа заботился о нём.
В это время было это дело трудное, дорогое, великое.
Этот мост, который был якобы воплощением идеи Унии двух народов, имеющий соединить две половины Речи Посполитой и облегчить обмен людьми и ресурсами, был начат ещё 25 июня 1568 года, когда под него вбили первый столб. Король выкупил двумя деревнями, Пжекорой и Доброй Волей, право перевоза от Ежовских, заплатил арендатору перевозок Эразму из Закрочима и ему доверил строительство постоянного моста, который должен был противостоять и наводнениям, и льду, постоянно соединять два берега.
Около двадцати огромных деревянных башен из древних, неизмеримой толщены возвышающихся балок должны были его защищать, разбивая льдины. Дерево спускали с королевских лесов из Короны и Литвы; неустанно над ним работало великое число плотников, и строительство, имеющее в длину 1150 шагов, уже было близко к окончанию. Староста Вольский горячо принял идею короля и ускорил завершение, а Анна так усердно им занималась, что при каждой поездке в Варшаву ездила на место, велела себе показывать, насколько продвинулись в работе, подогревала их, наконец, из своих очень щуплых запасов денег давала на оплату рабочим. Вольский, который как никто лучше знал, что у принцессы было трудно с деньгами, потому что из Тыкоцына ей до сих пор ничего не давали взять, кроме пары серебряных подсвечников, принимал их без радости, вынуждала всё же Анна, чтобы с завершением моста поспешить.
Было известно, что сюда для совещаний о грядущем выборе короля должны были съехаться Литва и Корона.
Варшавский староста также рад был тому, чтобы это памятное дело принесло результат, а принцесса ещё запала ему прибавляла. Со всеми башнями, теперь почти уже готовыми, мост, опёртый на неизмерной толщины столбы, сложенный из таких балок, каких сегодня наши леса уже не имеют, укреплённый многочисленными железными скобами, которые его скрепляли, представлял впечатляющий вид.