Затем её голос смягчился.
– Поэтому, если бы нужно было договориться со мной, считайте, что брат без меня ничего не сделает, поэтому не обижайтесь, можете приехать и говорить со мной… но лжи мне не привозите, потому что мы знакомы с крашенными лисами.
Когда Витке ничего на это как-то не отвечал, каштелянова ещё любезней проговорила в конце:
– В таких делах гнева не должно быть… Будет с чем, приезжайте… я быстрая, но со мной можете прийти к порядку. Зла в сердце не храню.
Купец, не зная уже что отвечать, вежливо поклонился и вышел. Что с ним потом делалось, когда вернулся в гостиницу на ночлег, а назавтра пустился в Варшаву, трудно рассказать. Все его намерения, планы, честолюбивые мысли, казалось, обратились в ничто. Он теперь только знал, что честному и добросовестному человеку в эти сговоры с бессовестными людьми вдаваться было невозможно. Хотел бросить всё, возвратиться к матери и своё скромное отцовское предприятия постепенно вести дальше. Упрекал себя в безрассудной амбиции, которая толкнула его на потери и унижения.
Но едва сделав это разумное замечание, Витке тут же о нём начинал жалеть. Не хотелось ему бросать закрученного дела и поддаваться первой неудаче, а скорее испытанной неприятности.
Быть может, также очарование Генриетки, слабость к этой девушке тянули его в Варшаву.
Прежде чем из Ловича он попал в столицу, он несколько раз сменил убеждение. Хотел возвратиться в Дрезден и оставался в Варшаве, румянился от испытанного разочарования и объяснял тем, что он его предвидел, а Константини сам был виновником и исполнителем. В этой борьбе с собой, неслыханно уставший, добрался он наконец до гостиницы, но почувствовал себя таким сломленным, что, приготовив только письма к Мазотину уже в этот день не двинулся из дома, хоть его очень тянуло к девушке.
В немногих словах, с жалобой на него, он описал Константини всё своё приключение, делая ему суровые упрёки, что его выставил на такой позор, причём на самого короля падала тень и подозрение, что мог прислуживаться такими средствами, самому себе не мог простить, что дал себя уговорить на такое надувательство.
И хотя в действительности не имел мысли разрывать и отказываться от дальнейших отношений с королевским камердинером, в письме выражался так, как если бы хотел уволиться от дальнейшего служения.
Отдохнув, он пошёл потом к Ренарам, где его, как всегда, очень сердечно приняли. Ренар сам настаивал, чтобы времени не терял и что-то решил на будущее, предлагал ему свои услуги и в этот раз рекомендовал ему Варшаву.
Однако красноречивей всей его речи говорили смеющиеся глазки Генриетки… но Витке ещё колебался. Из одной любви и уважения к матери; без неё ничего решительного предпринимать не хотел. А тут ему к ней так тяжело было вырваться!
Очень быстро через королевские рубежи пришёл от Мазотина короткий и приказывающий ответ:
Однажды с итальянцем нужно было покончить. Назавтра Витке попрощался с Ренарами и, угрызаемый и униженный, потащился обратно в Краков.
Дорога его развеселить не могла, особенно, когда приблизился к столице, около которой были расположены саксонские войска. Выведенные на смотр, на плац для муштры, одетые в свежую одежду, на вид дисциплинированные, выглядели они очень красиво и элегантно, но надо читать современные свидетельства, чтобы иметь представление о реальном состоянии, о распоясании старшины, о бедности простого солдата, о недостойном обхождении с ним офицеров, целыми днями и ночами отданных пьянству, игре в кости и распутству.
До тех пор пока король не был коронован, командиры имели самые суровые приказы, чтобы слуг держали в узде, потому что отвечали за спокойное их поведение. Не допускали насилия. Тут же потом, когда король был уверен в троне, всё изменилось и солдаты стали вести себя, как в завоёванной стране. Со всех мест, где были расположены войска, посыпались жалобы, упрёки, рыдания. Саксонцы прямо нападали на усадьбы, до остатка уничтожали крестьян, разбрасывали стога, раскрадывали броги, вламывались в коровники и кладовые. Жалобы не помогали, переносили виновных на иные стоянки, где то же самое царило.
В время путешествия Витке сам, оттого что был одет по-польски, чуть не был раздет и едва своей немецкой речью оборонился, а самых дерзких злоупотреблений и проклятий насмотрелся и наслушался.
Готовилась страшная буря против этого распущенного саксонского войска. Совещались уже, на какую границу их отправить, откуда жалобы и крики не доходили бы.
Там, где стояли саксонцы, чуть ли не война разворачивалась между ними и мещанами; шляхта, когда могла их схватить в малой численности, убивала и топила.