Собственно царь, инкогнито рассматривая европейские дворы, должен был прибыть в Дрезден, по дороге в Вену. Сам король не мог поспешить на приём его. Речь шла о том, чтобы Пётр был так принят в саксонской столице, чтобы чувствовал себя там как дома, как у приятеля.
Уже знали некоторые его странности и характер, не терпящий принуждения. Дело во многом было в том, чтобы не обидеть его ни малейшей деталью. Уже имели выданные в этом деле инструкции наместник, князь Фурстенберг, генерал фон Розе и барон фон Рехенберг, но неспокойному королю Августу постоянно что-то новое приходило на ум, а, кроме того, хотел там иметь кого-то тайно следящего, как исполняли его приказы, хотел выслать на разведку и с приказами Константини, но итальянец боялся отдалиться на более длительное время от своего государя в страхе, как бы этим не воспользовались Хоффман или Спигель и не поколебали его милость и доверие в Августе. Не говоря, кого должен был использовать для этой миссии, Мазотин ручался государю, что, не выезжая сам, найдёт заместителя, который всё исполнит, что ему будет поручено. Витке не знал ещё, что его ждало, когда король, сдаваясь на уговоры любимого слуги, согласился на высылку доверенного человека в Дрезден для приготовления приёма царя Петра в саксонской столице.
Наш купец как раз совещался с Ренаром над закладкой большого оптового магазина вин и деликатесов, когда вечером его вызвали в замок. На пороге встретил его Константину прямо приветствуя приказом:
– Завтра вы едете по поручению короля в Дрезден. Вот, на всякий случай, подписанное его величеством свидетельство, что вам доверяет.
Говоря это, он положил перед ним открытый листок с личной печатью Августа. Витке бросил на него взгляд. Надеялся увидеть в нём, по крайней мере, своё имя, что бы доказывало, что король знал его хотя бы через Константини, но надежда эта обманула, письмо было дано предъявителю. Витке нахмурился.
– Почему вы не написали моего имени? – спросил он кисло.
– Я требовал этого, – ответил, солгав, Мазотин, – но король имел, видимо, причины так поступить, как видите, а я ему противиться не могу. Это, однако, доказательство чрезвычайного доверия, что государь отправляет вас, а не кого-то иного.
– Значит, он знает обо мне? – спросил купец.
– Само собой разумеется, – сказал Константини.
Витке мгновение колебался, но, вспомнив настояния матери, необходимость личного присутствия в Дрездене, наконец желание заполучить короля, уже вовсе не сопротивлялся.
Константини, точно оппозиции с его стороны не допускал даже, тут же начал давать ему инструкции, какие получил от короля. Устно имел князю наместнику, генералам, двору поручить, чтобы царь был принят со всей возможной вежливостью. Не должны были отталкивать его никакими требованиями, хотя бы самыми капризными.
Замок, служба, войско, всё должно было быть для него открытым. Витке велели смешаться с придворными слугами и маневрировать так, чтобы мог позже дать отчёт в каждом малейшем шаге царя Петра. Льстило это, может, купцу, потому что ставило его как контролирующего первейших урядников. Имел право всё видеть, быть везде и спрашивать, о чём ему хотелось.
Это происходило ещё в июне 1698 года. Константини значительнейшую часть вечера держал у себя Витке, вбивая ему его обязанности и настаивая на поспешности в пути, потому что в этом месяце ещё царь, возвращающийся из Амстердама и направляющийся в Вену, обещал быть в Дрездене.
Подхваченный так неожиданно, Витке того же вечера ещё пошёл попрощаться с Ренаром, а когда, глядя в глаза Генриетке, спросил её, какой гостинец привезти из Дрездена, покрасневшая девушка кокетливо отвечала, чтобы сам как можно скорее возвращался. Утром чуть свет Витке сидел уже в своей крытой каретке и спешил кратчайшей дорогой в Дрезден. Долгое отсутствие в своём доме, разлука с матерью, пренебрежение собственными делами родом угрызения сжимали его сердце. Он упрекал себя в пренебрежении обязанностями, а ещё сильней в охолождении к той матери, которая так его любила и так о нём тосковала. В этот раз он должен был сделать ей сюрприз, потому что она вовсе этого ожидать не могла. Приближение к дому почти дало ему забыть о посольстве, какое было ему поручено.
Был вечер и слуги как раз должны были закрывать ставни магазина, когда перед воротами остановилась карета; старушка, узнав сына, с радостным криком выбежала ему навстречу. Взволнованный Захарий упал перед ней на колени, чувствовал себя виноватым. Радость была великая, невыразимая, но продолжалась недолго, когда Витке, опустив глаза, признался, что прибыл сюда с важными поручениями и, недолго побыв, будет должен возвращаться в Варшаву. Пани Марта опечалилась; не в состоянии ввести её в свои дела, Витке объявил, что закладывает в Варшаве торговлю, найдя себе француза для помощи.
Старая женщина имела отвращение и недоверие к итальянцам и французам, которых видела при двора, слышала о них часто. Поэтому француз партнёр не очень был ей мил, а Витке, предчувствуя это, о красивой Генриетке ни словом не вспоминал, дабы не доставлять матери ещё больше беспокойства.
Сидели допоздна, так много разных дел, касающихся торговли, кассы, должна была мать рассказать сыну. Старшего её помощника также позвали, потому что у Витке не было времени.
На следующее утро со своим письмом он был уже в приёмной князя Фюрстенберга, в доме, расположенном тут же напротив замка, и велел объявить ему о себе как о посланце короля.
Наместника он знал только визуально. Был это мужчина средних лет, слишком панской внешности, высокого роста. По нему легко было узнать опытного придворного и отличного комедианта. Чужой в Саксонии, потому что король его, рекомендованного, привёз как католика из Австрии, Фюрстенберг в короткое время завязал тесные отношения с местной аристократией, умел приманить её и был уже в то время, как казалось, сильно застрахованным от немилости. Его тогда поддерживали главные фризы.
Фюрстенберг, зная потребности короля, который, постоянно жаждал денег, всякими способами старался их доставлять, и, как многие его современники, и сам король, он сильно верил, что алхимики с помощью своих тайных наук должны прийти к деланию золота, болел алхимией. Всё подземелье каменицы Фюрстенберга было занято алхимической лабораторией, в которой постоянно какой-то адепт что-то жарил и назавтра обещал результат.