Я завидовал ему, потому что он был счастливее многих, хоть на своё призвание жаловался. Одна минута платила ему за великий труд, когда то, что было в уме, видел вживую перед собой. Борясь так с мыслями, я вернулся к той, которую уже имел раньше, — чтобы учиться лечить и изучать медицину, и с неё искать себе хлеба.
Но Гаскевич, который был достаточно ко мне расположен, из-за того, что жил в замке и там имел аптеку, меня, уволенного оттуда, принять к себе не мог. Поэтому мне было нужно искать другого учителя.
С Гаскевичем теперь и встретиться было трудно, потому что по своей обязанности он почти постоянно должен был находиться при своей аптеке в замке, а королеве он тоже то для себя, то для детей и для двора постоянно был нужен. У меня не было даже надежды с ним сойтись и посоветоваться, а упрямая мысль учиться медицине преследовала меня. Видно, было моим предназначением, чтобы я не из одной печи хлеб ел, а испробовал всякое ремесло.
В той неуверенности, что с собой делать, я проявлял нетерпение от потери времени и, предоставленный самому себе, то просиживал у старой Крачковой на лавке, погрузив руки в волосы, вздыхая, то летал по улице как ошпаренный, будто бы ища той судьбы, которая должна была мне попасться.
Я очень верил в Провидение, даже больше, чем в свой собственный слабый разум.
Так прошло впустую несколько дней, когда около полудня, однажды в субботу, когда я так мучился, перед домом Крачковой слышу шум, крики и стук в дверь. Старая хозяйка пошла отворить, и через полуоткрытую дверь я увидел старосту Рабштынского, который стоял у порога с часто сопровождающим его Сецигновским.
Он показывал мне на ту печь, в которой скрывался, а, увидев хозяйку, громко сказал ей:
— Тебе положена награда за то, что спасла жизнь Тенчинскому. Тенчинские требуют мести над убийцами, но и заплатить за добро умеют. Держи вот, чтобы помнила о Рабштынском старосте.
И он вложил ей мешочек с деньгами, когда старушка, хватая его за колени, благодарила.
Я хотел спрятаться, чтобы он меня не увидел, но, бросив взгляд на комнату, он воскликнул:
— А! И ты тут!
Сказав это, он быстро вошёл, направляясь ко мне. Я встал с лавки.
— Я велел вас искать, Орфан! — начал он живо. — Я знаю уже о том, что король вас из-за меня и ксендза Длугоша приказал выгнать со двора. Простая вещь, что вы должны были обратиться ко мне. Почему этого не сделали?
Я молчал, раздумывая ещё над ответом, когда он настойчиво добавил:
— Пойдём, будете иметь у меня место придворного, наверное, не хуже того, какое было у короля.
Я поклонился, благодаря.
— Не могу принять вашей милости, — сказал я. — Правда, что его величество король прогневался на меня и я потерял место, но я не меньше привязан к моему пану, а вы, пане староста, причисляетесь к его неприятелям.
Рабштынский ужасно нахмурился.
— Я не утаиваю то, что не люблю его, — выпалил он, — и не я один, нас достаточно, которые от него страдаем. Как он нам, так мы ему. Съесть себя ему не даём.
Он посмотрел на меня гордо и издевательски улыбнулся.