— Я хочу хоть частично исправить несправедливость судьбы, — сказала она, — у меня есть состояние, перепишу его на тебя, пусть люди говорят, что хотят; мне всё равно… Я имею право распоряжаться моей собственностью, но ты должен покинуть двор, отказаться от этой службы.
Мне не нужно было долго раздумывать, чтобы бесповоротно отказаться от этого подарка. Я хотел поцеловать ей руку; она вырвала её.
— Не могу принять этого, — сказал я. — Тогда бы открылось, кто я, ты обвиняла бы себя, а с собой соучастника, ты бросила бы его и себя в добычу людским языкам и злости.
— Пусть меня грызут! — воскликнула она. — Я этого хочу, поэтому я явно приношу покаяние. Хочу, чтобы на меня все указывали пальцем.
— А я по жизни должен был бы ходить с этим пятном, — сказал я, — которого с моего лица ничто бы стереть не могло. Сейчас зовусь сиротой, тогда я должен был бы взять обидное прозвище. Хотите этого своему ребёнку?
— Дети должны страдать за грехи родителей, — забормотала она мрачно. — Это есть в Писании… много поколений… много…
Она вдруг задумалась.
— Не делайте этого, — добавил я покорно. — Бог таких жертв не требует, не принимает благодарно. Матушка, посоветуйтесь с праведными, не делайте без их согласия никакого шага.
Она сидела на лавке, но слёзы на глазах уже высохли и они были только красные от них.
— Вся тяжесть покаяния падает на меня, — произнесла она, — никто разделить его со мной не захочет. Я одна должна до смерти носить пятно и незаживаемую рану. Да… я отказалась от ребёнка, теперь ребёнок от меня отказывается. А он…
Она не закончила, слёзы из высохших глаз полились снова. Посмотрела на меня, но с гневом и упрёком.
— Иди уже, — сказала она, — иди, моя душа разорвана, ум блуждает; не знаю, что делать; страдаю и умираю, а умереть не могу, а страдать не умею… иди.
Она встала со скамьи. Я наклонился, желая поцеловать край её платья, она с отвращением отстранилась.
— Умоляю тебя, мама…
— Не называй меня этим именем, — прервала она дико.
— Попросите совета благочестивых мужей, которых в нашем городе столько; они успокоят, они укажут покаяние и дорогу.
— Они отчитают меня и оттолкнут, — прервала она резко.
И, не взглянув на меня, она внезапно вышла; оставшись один, я, перепуганный и скорбящий, потащился из монастыря.
Я видел, что должен позвать кого-нибудь на помощь и на исповеди доверить всё одному из тех монахов, которые авторитетом своего благочестия могли повлиять на беспокойную женщину. Я боялся, как бы безумная от этого покаяния, которое соединялось с чувством мести, она не совершила шаг, который мог её выставить на месть семьи.
Страдание привязывало меня к ней. Она не хотела быть мне матерью, но я хотел быть привязанным к ней ребёнком. Она, как и я, была сиротой, покинутой, предоставленной самой себе. Собственными силами она не могла попасть даже к Богу.