Дед позвонил в калитку и объявил обо мне, меня впустили в пустую комнату. Там велели подождать, пока богослужение в хорах закончится.
У меня в глазах были слёзы, когда я услышал шелест платья и шаги. Она в молчании приблизилась ко мне. Я так был пронизан сильным состраданием и любовью, им пробуждённой, что, не смея смотреть, с рыданием бросился к её ногам.
Какое-то время продолжалось молчание; когда я поднял глаза, увидел её, как бы ведущую тяжёлую борьбу с собой, со стиснутыми руками, с закушенными губами, со страшно пылающими глазами.
— Не искушай меня, — отозвалась она сломленным голосом, — я недостойна никакого утешения, никакой радости на земле, ни объятий ребёнка, ни имени матери. Я попросила позвать тебя, потому что и ты должен быть инструментом искупления для меня. Я не должна ни отказываться от своего позора, ни скрывать его, но открыть перед светом, чтобы плевал на меня и топтал меня, как заслужила.
Я в ужасе вскочил.
— Не делайте этого, — воскликнул я, — заклинаю вас. Не обо мне речь, даже не о вас, когда этот позор хотите пожертвовать Богу, но о семье и тех, кого бы вы потянули за собой. Делайте со мной, что хотите, но пощадите других. Вы не должны, мать моя, если мне можно использовать это имя, ничего делать без совета благочестивых людей, а я уверен, что такого покаяния ни один из них требовать и допустить не может.
— Ты думаешь, — прервала она сухо, — что в этом покаянии коренится желание мести?
И она замолчала, опуская глаза.
— Бог справедлив, — начала она после паузы с плачем, — он должен покарать виновного. Если я заслужила, пусть меня казнит, но и тот… тот… должен искупить… и ребёнок греха не может быть счастливым, — прибавила она.
Силы её покинули, она закачалась и упала на лавку у стены. Устремила на меня глаза.
— Ты слуга на дворе? — спросила она. — Унижаешься? Без имени?
— Не жалуюсь, — сказал я, — судьбу мою переношу и не требую её перемены.
— Хотя тебе и мне другая следовала, — шепнула она. — Но Бог так хотел, благословенна воля Его.
Она вытерла глаза и начала лихорадочно быстро говорить:
— Я не должна была тебя видеть, но хотела этого ещё раз. Скажи, что я могу для тебя сделать? Хочу исправить то, что судьба испортила.
— Я ничего не желаю, — ответил я взволнованно. — Позвольте мне только видеть вас и приобрести ваше сердце… Я сирота.
— Нет! Нет! — воскликнула она. — Это было бы утешением для меня, а я искуплению жизнь отдала. Монашкой я быть недостойна; то, что это облачение мне позволили надеть, для меня милосердие, но от света должна отказаться и забыть. Я хотела это моё покаяние сделать гласным, открытым, обвинить себя, покрыть себя стыдом. Но семья, но все, кто ней связан, не допустят этого… запрут… Они сильные… Упрекали меня в безумии, — сказала она тихо. — Да… могли бы в нём обвинить.
Она заломила руки, из её глаз катились слёзы. Среди этого набожного расположения искупления были всплески земных воспоминаний и чувств, которые не могли с ним согласоваться.
В раскаянии и смирении коренилось ещё непогасшее чувство мести.
Подумав, она встала с лавки, лицо её нахмурилось.