Мать тоже, видя, что дело важное, не задержала меня, а достойная Кинга уверяла, что от кровати ни на минуту не отойдёт и будет очень усердно заботиться. Я также попросил врача, пана Мацея из Блониа, чтобы навещал больную и ничего не жалел, хотя бы за скабиозу на вес золота пришлось платить. Поверив ещё Кинге мою мать и попрощавшись с нею на крыльце почти с родительским чувством — при этом было немало плача — во имя Божье я отправился в Краков.
Что я там обнаружил, сперва понять было трудно. Краковяне поговаривали о Владиславе, желая соединить на его голове три короны, может, не без хитрости и тайного умысла, что сам в Польше не сможет править и будет вынужден заменить себя великорядцами. Он никого бы легче не назначил, чем Фридриха, который дал уже доказательства, что править умел, и все его любили.
Я сам пошёл домой к кардиналу, где нашёл большую давку разного рода людей, как около монарха. Он был очень занят, что ему, подобно Ольбрахту, не мешало пировать. Теперь у него по целым дням были открыты столы, он кормил и поил, а вечерами в кружке своих любимцев заканчивал день так же весело, как начинал. Однако между ним и братом была та разница, что во время пиршества, даже когда казался захмелевшим, важные дела всегда хранил в памяти, маленькими людьми и вещами ловко умел пользоваться.
Когда я принёс ему поклон от великого князя Александра, поглядев мне быстро в глаза, он сказал:
— Что думает брат? Не достаточно ему Литвы? Есть люди, которые захотят вести его к короне; попытается ли он её получить?
— Я думаю, что она по праву переходит к нему, — сказал я.
— А Владислав? — вставил кардинал.
— Ведь он неоднократно отказался от своих прав на Польшу, уж кому-кому, а ему третья корона будет втягость.
— Часто три носить легче, чем одну, — ответил Фридрих.
— Впрочем, — прибавил я, — это дело тех, кто будет выбирать. Я, однако, думаю, что, спасая Литву от того, чтобы не отделилась, надлежит одобрить выбор Алексадра.
Кардинал ничего мне на это не отвечал и, обратив разговор на другой предмет, спросил о великой княгине Елене, о партии на дворе, об отношениях с Русью, не думая уже о будущем выборе.
Возле королевы мне легко было узнать, что она вместе с кардиналом была на стороне Владислава, объясняя это тем, что податливый Александр не справился бы с большими трудностями, какие остались в наследство от Ольбрахта.
Пётр Кмита, коронный маршалек, с ведома и по наущению королевы-матери и кардинала, хоть явно в это не вмешивающихся, выслали уже в Прагу воеводу Ленчицкого Петра и Николая, каноника краковского, с воззванием к Владиславу.
Когда я об этом узнал, решил дождаться, пока придёт ответ Владислава.
Этого не достаточно; другие ещё сильней настаивали на Сигизмунде, утверждая, что из всех братьев он был самым способным, самого серьёзного ума, очень степенный, а в своей маленькой Силезии отлично доказал, как будто смог управлять значительным государством. Наряду с добротой, всем им свойственной, в нём признавали сильную волю и энергию, которой не хватало другим Ягеллонам. Но Сигизмунд, как я мог там убедиться, вовсе никаких усилий, чтобы заполучить корону, не предпринимал, друзей не привлекал, партии не собирал и показывал полное равнодушие.
Поэтому его Александру было нечего опасаться, когда Владислава, тайно поддерживаемого матерью, братом и краковянами, нужно было бояться.
Против Александра только духовенство имело то, что он женился на королеве греческой веры, и должен был с ней привести её в Краков. Даже объявляли, что в силу этой разницы её не могли короновать. Это должно было послужить причиной гнева великого князя Ивана и новой войны.
Послушав и посмотрев там, когда послы Владислава вернулись с нейтральным ответом, не объявляющим о большом желании получить корону, я ещё раз пошёл с прощанием к кардиналу.
Так получилось, что я был допущен только к вечеру, после дня, проведённого на необычном развлечении, когда Фридрих уже должен был ложиться в кровать.
Первый раз меня поразило в нём то, что, несмотря на молодой возраст, в лице, в глазах и всей фигуре рисовались точно какая-то болезнь и жуткая усталость. У него было тяжёлое дыхание, ввалившиеся глаза, беспокойные движения, пятна по лицу, на руках и шее какие-то красные и м синие пятна. Однако, не обращая внимания на это, как я узнал потом, он вёл такую жизнь, которая самого здорового могла бы свалить с ног. Докторов не слушал, смеялся над ними и называл их ослами, доказывая, что ни один из них никогда ему не помог, а то, что делал по их советам, ещё больше вредило.