Всё это было так хорошо рассчитано, что промаха не могло быть, а убийцы были уверены, что преследовать и схватить себя не дадут.
За несколько дней перед отъездом, утром, когда итальянец ещё лежал в постели, громко слагая стихи, потому что имел такую привычку, что чаще всего сочинял лёжа, я без позволения вошёл к нему. Мы виделись издалека, говорили друг с другом мало и взаимно избегали.
Увидев меня, он был недоволен и стянул брови, давая мне понять, что я пришёл невовремя.
— Простите меня, магистр, — сказал я ему по-итальянски. — Я не навязываюсь, знаю, что вам помешаю, но
— О вашем деле, наверное? — прервал он меня с досадой.
— Простите, нет, о вашем деле и, думаю, достаточно важном, потому что о жизни идёт речь.
Сначала он вскочил, садясь на кровать, потом, остыв сразу, презрительно сказал:
— А! Снова слухи. Угрожают мне здесь уже столько лет, что я давно бы землю грызть должен, если бы они столько имели отваги, сколько злобы. Они трусы и я их не боюсь.
— Это не мешает вам, — сказал я, — попробовать удостовериться в том, о чём я вас хочу предостеречь. Если то, что я вам сказал, окажется ложью, назовёте меня лжецом; если окажется правдой, вы поймёте, что я вам желал добра.
Сказав это, я назвал ему время, место, способ, каким должны были напасть, и силу, с какой устроили засаду.
— Отправьте, — сказал я, — пустую карету, если хотите, а сами езжайте другой дорогой. Убедитесь, что я не лгал.
Вместо того, чтобы меня поблагодарить, итальянец резко на меня напал, чтобы я назвал ему имена заговорщиков.
Я ответил, что этого не сделаю.
Он пригрозил мне королём; я сказал, что ни король, ни даже пытка не вынудят меня предать людей, которые не совершили преступления и могут покаяться. Мы так довольно живо спорили, пререкаясь добрую часть времени, после чего я вышел.
Каллимах больше не нападал на меня, но моего совета послушался. Отправили карету, в которой никого не было, и оправдалось то, что я объявил. На скорую руку сделали что было можно, чтобы схватить напавших, но это не удалось, все ушли.
В Пиотркове Каллимах совсем не показался, потому что там на сейме короля громко упрекали, что он им прислуживается. Король потом сразу отправил его в Венецию на длительное время, чтобы успокоились умы.
От этого я ни от кого не получил благодарности, напротив, попал под подозрение, что имел связи с врагами короля.
Итальянец, вынужденный удалиться из Польши, предотвращая то, чтобы моя мать не стала к нему равнодушной и не перестала его обогощать, уговорил её поехать с ним.
Таким образом, она поехала, а Слизиак, который составил ей компанию, рассказывал мне, сколько она терпела от человека, который обходился с ней безжалостно, когда она была беззаветно преданна и исполняла любую его волю.
Воспитание или, скорее, присмотр за молодыми королевичами при Каллимахе был совсем чем-то иным, чем под нашим Длугошем, который сам был бакалавром, смотрителем, товарищем и опекуном.