Какой простор! Книга вторая: Бытие

Объяснил:

— У отца в лавке осталось штук шестьдесят этих ламп. Каждый день сбываю по дюжине. За пять дней распродал больше полсотни. Сегодня спускаю последние.

— Значит, купцом стал! Изменил пролетарскому делу, — нахмурив брови, сказал Ваня.

— Не купцом, а приказчиком. Но ты ведь тоже вроде как бы торгуешь. Дай-ка сюда книжку. — Кузинча взял из рук товарища книгу о Талейране, перелистал несколько страниц, всмотрелся в гравюры, изображающие генералов. — Наполеон, Кутузов, какой-то Фуше — герцог Отрантский. Одним словом — «шумел, горел пожар московский!». Книгу покупаю, держи. — И Кузинча подал Ване несколько засаленных ассигнаций: их хватило бы и на пшено, и на подсолнечное масло для кулеша.

— Чересчур много платишь, купец.

— Бери, бери, за такую книгу денег не жалко. Меня отец к грамоте приучает. Каждодневно заставляет вслух читать десяток страниц. Почитаю и про этого, как его, Талейрана, узнаю, что это за человек, чему у него поучиться можно.

Ваня присел рядом с дружком на корточки.

— Значит, пошел жить к отцу и окончательно переметнулся к буржуям. Торговцем заделался, — сказал Ваня с укоризной. — А бредил мировой революцией, паровозникам помогал махновцев крушить. Помнишь, слова какие произносил: свобода, пролетариат, классовая борьба!

— Упрекаешь. А того не знаешь, как осточертела мне моя квартира. И лавка, и граммофон, и чистая постель — все опротивело пуще горькой редьки. Раньше я был вольный, как птица, куда захотел, туда и полетел. А сейчас слышу: этого нельзя, того не делай, туда не ходи. Хуже, чем в тюрьме… С одной Вандой только и отвожу душу — помнишь мачеху-то мою? Она тоже томится, говорит: «Сунули меня в золотую клетку и дверку захлопнули». Тянет ее куда-то, мечется, места себе не находит, Даше завидует, жене механика Иванова: она, говорит, кровь свою за революцию пролила… Теперь знает, для чего живет… После обеда, когда батько дрыхнет, сядет рядом со мной, гладит по голове. И знаешь какие песни поет? Во какие!

И Кузинча запел:

Склонялась и шептала нежно: «Люблю, люблю, мой друг, тебя; Я слышу, едешь ты далеко Прельщать других, а не меня. А я останусь сиротою, Век буду по тебе страдать. Страданье горю не поможет, Тебя мне больше не видать».

— Слова хорошие, — согласился Ваня. — Знаешь, Кузинча, — давай вместе поступим на работу. Мне это до зарезу надо. Мать померла, отец болен, приходится самому заботиться о себе и Шурке.

Решение пришло само собой, в одну минуту, раньше Ваня об этом даже не думал.

— А куда поступишь? Кругом безработица. Рук много, а работы нет на всех. Да и что мы умеем делать — собак ловить? Сиди и не рыпайся.

— Пойдем на биржу труда, все толком разузнаем, а там видно будет, — все так же решительно настаивал Ваня.

Подошел усач, в буденовке и красноармейской шинели, в кавалерийских сапогах на высоких подборах, с книжками под мышкой, спросил:

— Сколько за лампу просите, пацаны? — Поднял с земли пузатое стекло, подул на него, протер рукавом.

Кузинча бойко назвал сумму.

— Дороговато… А скинуть нельзя? Я ведь теперь студент. Жалования не получаю, кормлюсь со стипендии.

— Продаю по себестоимости. — Кузинча развел руками.

— Да у меня и денег таких не найдется. Откуда мне их взять? — Красноармеец зашарил по карманам. — А без лампы тоже не проживешь, какая учеба без света, ребята, сами небось школьники, понимать должны.