Гоголь. Мертвая душа

Что возразишь против такого утверждения?

Глава XX

Попутчики оказались богомольцами, возвращающимися из Киева. Про последние события в Бендерах и окрестностях им ничего не было известно. В Верховке никогда не бывали, обходили ее десятой дорогой, а при упоминании Верховского стали рьяно плеваться и креститься, давая понять, что тема им противна. Одного звали Павлом, другого Матвеем, но разница меж ними была столь незапоминающаяся, что Гоголь и не пытался определить, кто из них есть кто. Он плелся за ними, отстраненно прислушиваясь к их разговору, звучавшему как скучный дождь, который зарядит с утра и пойдет барабанить по окну одно и то же, с малым количеством вариаций.

Допустим, Павел примется разглагольствовать про то, что время, дескать, пошло смутное, тревожное, а потому вскорости людям придется держать ответ на Страшном суде перед самим Создателем. Предположим, Матвей с ним соглашался, хотя, по его мнению, мало кто доживет до суда, поскольку сперва грешников следует потравить мором, посечь градом и пожечь огнем небесным. И тут у них возникал нудный спор о том, кто из них праведнее, а кто грешнее, – и так могло продолжаться на протяжении версты, а то и более. Вынужденный слушать их Гоголь ловил себя на мысли, что, будь его воля, этих двоих отправили бы в рай без всякого суда, чтобы они никому не морочили голову своей болтовней.

– Какой же ты богоугодный человек, ежели на Троицу напился как сапожник и в храме уснул?

– Не напился я, а предался раздумьям, а тебе стыдно должно быть поклепы на товарища возводить.

– То не поклеп, то чистая правда, а раз ты отказываешься, то только лишний грех на душу берешь.

– Это как же ты можешь утверждать такое, когда чужой кусок тебе в глотку лезет, как свой собственный. Христос последней рубахой делиться призывал, а ты хлебца для товарища пожалел.

– Хлеб мой был! Ты свой еще намедни умял втихомолку, а потом на мой зарился.

– Мой кусок мы вместе ели. Условие такое было, что твой тоже поделим по справедливости.

Неизвестно, чем бы закончилось это препирательство. Вполне возможно, что богомольцы бросились бы таскать друг друга за бороды, отстаивая свою праведность, однако дело до этого не дошло. Гоголь, который, плетясь за ними, был погружен в мрачные мысли о Багрицком и его ночном явлении, встрепенулся, дернул головой и растерянно заморгал. Его вывела из задумчивости внезапная тишина. Спутники больше не спорили на ходу, они молчали и никуда не шли, а стояли, замерев посреди дороги так неожиданно, что Гоголь едва не налетел на них сзади.

– Что случилось? – спросил он, заглядывая поверх плеча, пропахшего пылью и потом.

– Покойник, – пояснил то ли Павел, то ли Матвей.

Гоголь уже и сам видел тело, лежащее посреди перекрестка так, что невозможно было обойти или объехать, не заметив.

– Алексей, – прошептал он, потрясенный до глубины души.

– Так ты его знаешь, барин? – спросили его Матвей и Павел, поворотив головы назад.

Ничего не ответив на это, Гоголь раздвинул их и направился к Багрицкому. Одежда поручика заскорузла от бурой крови. Лицо было не мертвенно-бледным и не желтым, как у большинства покойников, а синим, почти фиолетовым, представляя собой один сплошной синяк, на котором сухо блестели остекленевшие глаза. Кожа на лбу, носу и скулах была ободрана, как будто перед смертью Багрицкого возили лицом по какой-то шершавой поверхности. В глазницах и шевелюре его виднелась земля, а из пальцев с черными ногтями торчали иглы заноз. Было похоже, что призрак поручика сказал правду. Его не просто убили, а похоронили заживо. Но для чего потом достали? И зачем бросили на перекрестке, вместо того чтобы оставить в земле, где никто бы его не нашел?

Гоголь обнаружил, что уже не стоит склонившись над телом, а сидит на дороге, вздрагивая от судорожных позывов рвоты. Странники говорили с ним, но он не слышал. Голоса и прочие звуки не доходили до его сознания. Он увидел, что по дороге беззвучно приближается большой угловатый экипаж. Лошади остановились. Из кузова с двуглавым орлом на двери, не дожидаясь, пока осядет пыль, стали выпрыгивать мужчины. Они поглядели на труп. Один там и остался, двое других приблизились и начали задавать вопросы. Они были полицейскими урядниками, им полагалось отвечать.

Их вопросы доносились до Гоголя как сквозь толщу воды. Он показал на Багрицкого и сказал, что это его зверски замученный товарищ.

– Встать! – рявкнул урядник. – Здесь вам не посиделки, сударь, здесь допрос.