Двадцать пятого сентября в Конопах должно было состояться гала-представление всемирно известного доктора черной и белой магии, кавалера сиамского ордена Стефано Бакко с семейством. Двадцать четвертого, в десять часов вечера, синьор Стефано Бакко, жена его Руфь; дочь Пина и сын Пиколло выехали из Нежина в Коноша с разрешения начальства в поезде особого назначения, с господами офицерами, в штабном вагоне. Трехдневная нежинская гастроль прошла блестяще. Синьор Бакко набил бумажник «ленточками», синьора Руфь обновила гардероб горностаевой мантильей (подарок от господина полковника из захваченного склада собеса) и покорила еще одно сердце, — ах, как чувствительна была синьора
Руфь! Синьорита Пина… но, бедная синьорита, она плакала. Который раз теряла она свою невинность… Один лишь Пиколло был совершенно спокоен. Ему минуло в прошлом месяце пятнадцать лет; в такие годы люди становятся скептиками. Пиколло читал газету, курил сигареты, сплевывал на пол. Газетам он тоже не верил. Единственным другом, на которого можно положиться, он считал Рэкби — своего фокса.
Итак, двадцать четвертого, в одиннадцатом часу, синьора Руфь стояла на площадке вагона, у разбитого окна, занимая своей особой весь проход. Щеки под пудрой пылали, пышная грудь колебала горностаевую мантилью, глаза! — о эти черные, как севильская ночь, глаза! — они ей самой казались огромными. Рядом с нею стоял поручик Нефедов. Даже, собственно, не рядом, а вплотную — он точно сливался со своею дамой. Это был чрезвычайно экспансивный, предприимчивый поручик. Они говорили шепотом.
Синьорита Пина сидела в купе, отворотясь лицом к фанерной обшарканной стене, утирала платком покрасневшие веки и вздыхала. Капитан Ветчина уверял ее с жаром:
— Клянусь вам как честный офицер, все это сущие пустяки. Признано даже медициной…
Но Пина оставалась неутешной, она не доверяла его медицинским познаниям. Она имела основания тревожиться. Эти девицы так впечатлительны.
Синьор Бакко играл с господами офицерами в железку. Счастье сопутствовало синьору Бакко и здесь. Он метал банк и выигрывал. Перед ним лежал его толстый бумажник. Каждый мог убедиться в том, что кавалер сиамского ордена не садится играть «на арапа». Господа офицеры преисполнялись уважением к профессору, увлекались и проигрывали.
Пятнадцатилетний скептик все еще читал газету. Нужно принять во внимание, что в вагоне горела одна-единственная свечка — это освещение вряд ли было удовлетворительно. Но что может смутить скептика!
У всех, у кого часы шли верно, стрелки показывали без четверти одиннадцать.
В одиннадцать часов вечера того же двадцать четвертого сентября в Конопах, перед зданием Благородного собрания, из окон которого медным гудом неслись фиоритуры военного оркестра, толкался разный народ. Барышни в газах, офицеры и молодые люди почище подымались вверх по лестнице в залы, барышни в платочках, монистах, с пионами в руках, предпочитали лузгать семечки, фланировать по скверу; к ним присоединялись соответствующие кавалеры.
Сентябрьский вечер лихо, наотмашь мазал деревья сквера, стены домов, пыль дороги, лица публики голландской сажей — минута за минутой — все гуще. Под фонарями подъезда — глянцевели афиши. Их только что налепили на стены.
Течение вверх по лестнице замедлилось; у подъезда образовался затор.
«Угадывание мыслей на расстоянии»
Кому не лестно угадать чужие мысли.
— У нас в Петербурге…
— Что у вас в Петербурге?..
— Перед самой войной — я тогда был юнкером Павловского училища — в кино «Сатурн» какая-то девочка предсказала мне любовь.
— Любовь?
— Любовь к девушке из далекого южного города. Я не думал о том, что попаду сюда — и вот…
У Верочки родинка на левом плече. Когда Верочка поворачивала голову, бретелька рубашки с голубым бантиком съезжала — родинка видна была ясно.
ebooksa