Вскоре Мария Ивановна, приглядываясь к Катерине, заявила:
— Ну, девка, хватит тебе работать. Пора брать расчет, сиди дома.
Уже дули осенние ветры, мели по улицам сухую пыль. С деревьев слетели листья, голые ветви клонились к заборам, стучали в окна. Незаметно подкрались холода, все реже проглядывало солнце из-за туч, наступила пора туманов, дождей и непролазной слякоти.
Чтобы не оставлять Катю без дела, женщины приспособили ее к новому занятию. Уже много лет Александра Нестеровна брала на фабрике козий пух и нитки и на дому вязала пуховые платки. Теперь договорились брать материал и для Катюши, которая сначала помогала старой мастерице, а потом и сама постепенно освоилась и начала самостоятельно вязать под руководством Александры Нестеровны. Работа была нелегкая, кропотливая. Старая женщина ревниво и придирчиво следила, чтобы все было сделано добросовестно, как надо, чтобы ни одной затянутой или передернутой петли, никакого малейшего огреха. А если чуть что не так, заставляла распускать вязание и переделывать заново. Словом, никакой поблажки, дело не шутейное, все должно быть в ажуре, как делалось в этих краях испокон веков, чтобы платок был красив, мягок, пушист, пролезал в обручальное кольцо или иной перстень.
Работали в большой комнате, больше всего в дневные часы, пристроившись поближе к окнам, где посветлее. Александра Нестеровна между делом беспрерывно рассказывала какие-нибудь истории, диковинные житейские случаи, которым не было счету. А иногда затягивала старинную казачью песнь, выпевая слова тоненьким дребезжащим голосом.
Осенние вечера наступали рано, тянулись долго, при электрическом свете вязать было труднее, глаза утомлялись, и женщины откладывали работу до утра, отдыхали. В такие часы, до самого позднего времени Катя рылась в книгах, читала все, что попадалось под руку, но с особым интересом листала старые книги. Все больше притягивали томики Пушкина, было их немного, а один лежал на самом видном месте, наверное, его брали чаще других. Это были письма поэта. Несколько страничек были заложены тусклой бумажкой, пожелтевшей от времени. Катя раскрыла книгу на заложенной странице и натолкнулась на письмо Пушкина к жене Наталье Николаевне.
Катя стала читать и изумилась. Это письмо послано Пушкиным жене из этого города. Значит, оно было написано здесь, в самом доме, где Пушкин останавливался в те дни?
«…19 сентября 1833 г.», — прочла Катя и остановилась от волнения. Надо же! И в такое же самое время, осенью! Вот чудеса какие. Письмо из этого самого дома. Подумать только. Сам Пушкин писал! Может быть, на этом месте сидел, покусывал перо и смотрел в окошко.
Она склонилась над книжкой, продолжала читать:
«…19 сентября 1833 года… в Петербург.
…Я здесь со вчерашнего дня. Насилу доехал, дорога прескучная, погода холодная, завтра еду к яицким казакам, пробуду у них дня три — и отправлюсь в деревню через Саратов и Пензу.
Что, женка? скучно тебе? мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел…»
Катю бросило в жар, было слышно, как в груди стучит сердце.
— Вот человек! Чего стыдится-то? Плюнул бы на всех и уехал…
Она вытерла платком разгоряченное влажное лицо и продолжала читать:
«Да нельзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж — то есть: уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит — я и в коляске сочиняю, что же будет в постели? Одно меня сокрушает: человек мой. Вообрази себе тон московского канцеляриста, глуп, говорлив, через день пьян, ест мои холодные дорожные рябчики, пьет мою мадеру, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом. Бесит меня, да и только. Свет-то мой Ипполит! Кстати о хамовом племени: как ты ладишь своим домом? На женщин надеюсь, но с мужчинами как тебе ладить? Все это меня беспокоит — я мнителен, как отец мой. Не говорю уж о детях. Дай бог им здоровья — и тебе, женка. Прощай, женка. Не жди от меня уж писем, до самой деревни.
Как я хорошо веду себя! Как ты была бы мной довольна. За барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с калмычками не кокетничаю — и на днях отказался от башкирки, несмотря на любопытство, очень простительное путешественнику. Знаешь ли ты, что есть пословица: на чужой сторонке и старушка божий дар. То-то, женка. Бери с меня пример…»
Смесь серьезности и игривости письма развеселила Катю. Странное возбуждение не покидало ее, она оглянулась по сторонам, будто Пушкин, написавший это письмо, только что отложил перо и мог быть еще здесь, в этой комнате. Взгляд ее остановился на портрете Пушкина. Поэт был параден, красив, весел и благополучен. Но какой-то ненастоящий, придуманный художницей, совсем не похож на того живого, написавшего только что прочитанное письмо, человека серьезного, полного тревоги и волнения, умного, озабоченного…
Катя отвела взгляд от стенки, где темнело лицо нарисованного, напомаженного Пушкина, и снова углубилась в книгу, внимая живому голосу поэта. Перевернула страницу, стала читать подчеркнутые карандашом строчки другого письма. Это было еще одно послание Пушкина своей жене из той же поездки. Пушкин писал:
«Последнее письмо мое должна ты была получить из Оренбурга. Оттуда поехал я в Уральск — тамошний атаман и казаки приняли меня славно, дали мне два обеда, подпили за мое здоровье, наперерыв давали мне все известия, в которых имел нужду, и накормили меня свежей икрой, при мне изготовленной. При выезде моем (23 сентября) вечером пошел дождь, первый по моем выезде. Надобно тебе знать, что нынешний год была всеобщая засуха, и что бог угодил на одного меня, уготовя мне везде прекраснейшую дорогу. На возвратный же путь послал он мне этот дождь и через полчаса сделал дорогу непроходимой. Того мало: выпал снег, и я обновил зимний путь, проехав верст 50 на санях. Проезжая мимо Языкова, я к нему заехал, застал всех трех братьев, отобедал с ними очень весело, ночевал и отправился сюда. Въехав в границы Болдинские, встретил я попов и так же озлился на них, как на симбирского зайца. Недаром все эти встречи. Смотри, женка. Того и гляди избалуешься без меня, забудешь меня — искокетничаешься. Одна надежда на бога да на тетку. Авось сохранят тебя от искушений и рассеянности. Честь имею донести тебе, что с моей стороны я перед тобою чист, как новорожденный младенец. Дорогою волочился я за одними 70 и 80-летними старухами — а на молоденьких… шестидесятилетних и не глядел. В деревне Берде, где Пугачев простоял шесть месяцев, имел я une bonne fortune — нашел. 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою помним 1830 год. Я от нее не отставал, виноват: и про тебя не подумал. Теперь надеюсь многое привести в порядок, многое написать…»
ebooksa