— И критических статей не пишешь?
— Нет, уважаемый.
— Почему? Все пишут, чем же ты хуже других? Взять хотя бы Отара. Человек работает и в драме, и в поэзии, и в прозе, и в критике, и переводами занимается. И вообще трудится товарищ. Потрудись и ты.
— Обязательно, — ответил смущенный Гурам.
— Так. А теперь приступим к делу. Кто сегодня отчитывается?
— Я! — выпалил Ираклий.
— Выйди-ка сюда, — попросил Шалва.
Ираклий вышел, поднялся на кафедру, положил руки на общую тетрадь — точно так, как когда-то свидетели, положив руки па Библию, обещали говорить правду, только правду, всегда правду, — и уставился в потолок. Наступила тишина. Молчала аудитория, молчал Ираклий. Я стал считать про себя. Дошел до шестидесяти, а Ираклий все молчал.
«Шестьдесят один, шестьдесят два, шестьдесят три», — продолжал я.
— Ну? В чем дело? Чего ты ждешь? — спросил Ираклия Шалва.
— Музу! — ответил Гурам.
— Главное — начать. Муза никуда от него не уйдет, — объявил Шалва.
В зале засмеялись. Ираклий встрепенулся и начал:
— В прошлую неделю, выйдя из дому, я подошел к киоску и попросил у продавца газету...
— Что это, рассказ? — испугался Шалва.
— Предисловие.
— Стихотворение не нуждается в предисловии. Свой «Мерани» Бараташвили начинает безо всякого предисловия. Не так ли, Гурам?
— Так точно, — подтвердил Гурам.
— Я не Бараташвили! — объяснил Ираклий.
— Конечно, кое-какая разница заметна, — согласился Шалва.