Самолёт приземлился в главном аэропорту Парижа — Шарля де Голля. Вылетели мы в начале одиннадцатого вечера, а прилетели в конце одиннадцатого утра. Странное и немного тошнотворное чувство — возвращаться в будущее, будто бы пропустил какое-то значимое событие настоящего. К прошлому адаптироваться проще. Обязательно нужно заиметь себе тетрадь для подобных глупых размышлений.
По сравнению с канадскими морозами в Париже тепло: пять градусов выше нуля, и совсем нет снега: голые улицы, сверкающие праздничными иллюминациями. Дорога меня настолько вымотала, что я решил, прежде чем заниматься поисками, сперва хорошенько отоспаться. В этот раз я не стал бронировать отель онлайн. У меня не было «опорной точки» — я не имел ни малейшего представления, где могла бы находиться Эли. Поэтому просто попросил таксиста отвезти меня в район Нотр-Дам де Пари, — единственное место, которое я хоть немного знал без карт.
Приличная часть моего летнего фестивального гонорара безвозвратно промотана на самолёты и, очевидно, её остаток уйдёт на весьма недешёвые апартаменты, но я хотел остановиться именно в центре. Так подсказывала интуиция. Водитель привёз меня к отелю «Royal Cardinal»: типично французское светлое здание, семь этажей. Первый этаж окольцовывал красный навес, под которым располагалось уличное кафе. Правда, сейчас оно пустовало, а стулья и столы были сложены небрежной гармошкой. У каждого окна — висели горшки с пушистыми зелёными цветами. А третий и шестой этажи опоясывали красивые кованые балконы, также увешанные плошками.
Слово «Royal», которое вызвало у меня опасение, что номер может оказаться мне не по карману, всё же не сильно ударило по кошельку — сутки стоили чуть больше сотни евро, а взяв «неделю», я даже получил приличную «рождественскую» скидку. Странно, должно же быть наоборот? Впрочем, я счёл это ещё одним хорошим знаком, другим же являлся тот факт, что отель располагался на пересечении улиц Эколь, Жусьё и Кардинала Лемуана — на перекрёстке, на самом углу, точно нос корабля, устремлённый в сторону реки. Как-то Эли говорила, что перекрёстки преследуют её, значит, я буду выслеживать её по этим же следам.
20
В шесть часов меня разбудили чьи-то радостные крики за окном и откуда-то эхом доносившиеся звуки акустических гитар. Голова раскалывалась на части. Выпив двойную дозу обезболивающего, я решил погулять по окрестностям, подышать свежим воздухом. Оказывается, по соседству с отелем такое многообразие кафе, что совершенно теряешься в этом гастрономическом изобилии. Однако у меня на удивление отсутствовал аппетит.
Узкую тихую улочку Кардинал Лемуан, ведущую прямо к берегам Сены, я выбрал началом своего маршрута. И опять возникло гнетущее впечатление, будто я в Германии, а возможно, тому виной угрюмое серое здание «Мерседес», смотрящееся тут весьма не «по-парижски». Но чем ближе я подходил к бульвару Сен-Жермен, что тянулся параллельно набережной, тем более «французским» становился пейзаж: по правую сторону вырастали светлые дома с белыми ставнями на окнах и изящными коваными маленькими оградками у подоконников. Опять появились кафе, а с ними и мельтешащие прохожие. Как-то я читал какую-то статью по психологии, в которой рассказывалось о «Syndrome de Paris» — психическом расстройстве, в основном, возникающем у японских туристов на почве «культурного различия» — неприветливости французов, если говорить точнее. Но глядя на эти светившиеся счастьем лица сидящих за витринами кафе людей, во мне назревал синдром с противоположной полярностью. Весь излучаемый свет праздничного убранства города и приподнятого настроения горожан был равносилен той темноте, что мучительно медленно изъедала меня изнутри, как коррозия, которую мог бы остановить лишь оцинкованный гроб. Только в таком случае она бы навсегда схоронилась во мне, а не обрушилась на внешний мир чахоточной болезнью. Их радость и ликование были до омерзения противны мне. Они смеялись! Смеялись! И где-то в этом искрящемся потоке звуков, я слышал заливной смех Эли, разрезающий сердце острыми струнами её ледяного безразличия.
Асфальт улицы развернулся серым ковром, скатившись к самому подножью моста. Стоящий рядом светофор горел красным, и, законопослушно свернув налево, я побрёл по невзрачной набережной. Тут было тихо, оттого хорошо. Ничто не отвлекало от раздумий своим громким счастьем. Но пока я был всецело увлечён выстраиванием планов по поиску детективного агентства, количество прохожих незаметно и резко возросло, всё вокруг вдруг загалдело, и, оторвав взгляд от собственных ботинок, на фоне непроглядной черноты ночи я увидел залитую жёлтым светом фонарей и прожекторов величественную макушку собора Святой Богоматери. А вон та оживлённая широкая улочка, пересекающая набережную и реку, — бульвар Пале… и крепостные стены замка Консьержери. А вот он, я, — «обесчещенный прокажённый попрошайка». Сейчас мне как никогда захотелось заорать, просто заглушить эту мелодию празднества. Но горло скребло изнутри, вызывая раздирающий сухой кашель. Даже не успел понять в какой момент поездки, умудрился заболеть.
Я ещё долго топтался здесь, у перекрёстка, рассматривая лица людей. А потом мне стало казаться, что окружающие меня здания поползли, съезжаясь к единому эпицентру. В ушах запульсировал шипящий шум. Наверное, нужно поесть, пока окончательно не свалился с ног под какой-нибудь мерцающей Рождественской елью. За полтора месяца этой полной душевной апатии к жизни я растерял всю свою физическую форму, потерял несколько килограммов, только благодаря ремню джинсы ещё не спадают.
И я нехотя поплёлся к вывеске «CAFE PANIS», что находилось на углу улочки Лагранж и набережной, как раз напротив Нотр-Дам. Пучки оранжевых шариков гирлянд и искусственные еловые ветви украшали двери и большие панорамные окна кафе, а изнутри манило ароматом свежей выпечки и тёплым светом. В просторном зале было людно, но несколько свободных столиков у окна, из которого не открывался вид на собор, всё же пустовали. Несмотря на довольно нелестные отзывы японских путешественников, тут персонал невероятно приветлив и услужлив. Заказав горячий чай и порцию лукового супа (по настоятельной рекомендации официанта), я решил продумать ход своих дальнейших действий более основательно. Мне не нравится жизнь, подчинённая инертному импульсу, что последнее время заставлял хаотично метаться во мраке неопределённости. А вот хаос, создаваемый сломанными планами, на удивление отличался организованностью.
Поражаюсь, как только я полетел в Канаду, не убедившись наверняка в том, что Эли в Монреале. С другой стороны, и в Париже я оказался, не вооружившись достаточно убедительным доказательствами.
«Bon Appétit!» — сказал официант, расставив на маленьком круглом столике принесённый заказ. Но поужинать так толком не удалось. Словно дождавшись пика моей депрессии, телефон начал разрываться праздничными звонками. Звонил брат, затем мама, потом отец, ещё несколько коллег по музыкальному цеху. Все они приглашали встретить Рождество с ними. Я отвечал, что эти дни пробуду в Париже. Они завистливо смеялись и просили привезти статуэтку Эйфелевой башни. Суп остыл. Подошёл официант узнать, всё ли в порядке. Я заверил его в том, что не притронулся к еде не потому что она невкусная, а из-за затянувшегося телефонного разговора, по причине которого холодная жидкость не вызывала ни малейшего желания опустить в неё ложку. Так, за счёт заведения, я получил ещё одну тарелку лукового супа и порцию убийственного радушия.
И снова раздался телефонный звонок. На сей раз от Ксавьера. И он опять звонил из студии. Я даже обрадовался. Мне нужно было поговорить ещё хоть с кем-то, кто, так же как и я, был обречён остаться за кулисами праздника. Мне нужно было поговорить с кем-то, кто бы дал трезвую оценку моим действиям.
— Том тут подкинул идейку, — начал он, и я подумал, что речь сейчас пойдёт о работе. Но Ксавьер заговорил об Эли. Кроме Майера о настоящих причинах моего отъезда никто не знал. Очевидно, теперь это больше не так. — Собственно, совсем не обязательно выходить за рамки федерального розыска.
А потом он рассказал, что мысль эта снизошла до Тома, когда он наткнулся на кучу счетов и конвертов, разбросанных по моему столу в кухне. Я уже свыкся с тем, что мой дом давно превратился в место общественное. У Тома, Рене, Тони и Ксавьера имелись свои копии ключей на «всякий случай». Чаще всего «случаем» считался перерыв на обед, если им приходилось сутки напролёт торчать в студии. Однако соглашусь с Ксавьером — идея и впрямь хорошая: узнать парижский адрес Эли, сделав запрос не во Франции, а в Германии, пробив информацию по немецкому адресу её бабки. Единственное, отчего я чувствовал себя унизительно беспомощным, так это то, что в решении данного вопроса обещал помочь муж Инес — Рольф. Будто это и впрямь столь важное задание, выполнить которое под силу лишь армии Германии. Если бы я мог всё переиграть, то, пожалуй, не стал бы никого посвящать в проблемы своей личной жизни. Окажись я на месте Ксавьера или Рольфа, просто-напросто рассмеялся бы, услышав о подобной нелепой просьбе: найти чью-то там девушку. Так стыдно мне не было даже тогда, когда я впервые забыл слова собственной же песни. Тогда, в далёком восемьдесят восьмом, стоя на сцене перед едва сотней зрителей Вольфсбурга, я был готов провалиться под землю. Сейчас же ощущение было в стократ сильнее.
Суп остыл. Теперь мне стало стыдно и перед официантом. Засунув пару купюр под тарелку и поспешно покинув кафе, я и не заметил того, как вместо знакомого маршрута, пошагал вверх по Лагранж и, уже дойдя до Сен-Жермен, понадеялся как-то интуитивно вывернуть к отелю. Впрочем, нашёл я его довольно быстро. Было бы всё так же просто и с Эли…
— Ты где остановился? — спросил Ксавьер.
— Недалеко от Нотр-Дам, — ответил я, стоя у стеклянных дверей отеля. — Какой-то «Роял Кардинал». — Ксавьер глубокомысленно хмыкнул и сказал, что, если не ошибается, на этой же улочке, в доме №74, жил Хемингуэй. Я этого не знал. И к своему обретающему всё большие масштабы стыду, даже не читал ни одной его книги со времён школьной скамьи. А в ту пору знакомство с творчеством Хемингуэя началось с повести «Старик и море», которая, не исключено, что в силу возраста, мне показалась скучной и так и осталась недочитанной.
— Он меня понимает, — продолжил Ксавьер, сперва рассказав о том, что это единственный писатель, которого он прочёл «всего». Майер никогда не увлекался литературой, тем более художественной. Он читал биографии спортсменов, бизнесменов и прочих там «-менов», реже брался за философские труды, предпочитая рассуждать самостоятельно, а не пересказывать «седые мысли». Но Хемингуэй видел войны, видел революции и писал так, словно своим живым слогом мостил дорогу в вечность. Окажись он в одночасье убитым, осталась бы она — нерушимая временем гранитная брусчатки его слов. — Понимает, что такое честность перед самим собой. Дед его любит.
Воодушевлённый нашим разговором я, может быть, поднялся бы вверх по улице и отыскал бы дом писателя, но меня остановили болезненная слабость, озноб и, кажется, подскочившая температура. Благо годы турне научили меня собирать в дорогу аптечку с таблетками от всех возможных болезней. В отличие от Ксавьера, я не был ипохондриком, но в вопросе со здоровьем предпочитал перестраховываться, особенно если болезнь могла затронуть лёгкие или голосовые связки.
ebooksa