Козодавлев-Рощинин, понадеявшийся, не сам ли это антрепренёр, поспешно повернулся, но, увидев Волпянского, поджал губы и равнодушно произнёс:
— Милости просим, сокровище моё.
— Как же сегодняшний сбор, Андрей Иванович? — заговорил Волпянский, войдя.
Козодавлев-Рощинин пожал плечами:
— А мне что! Я со вчерашнего дня не служу, отставку получил.
— Абшид, то есть, — сказал Волпянский. — Ну, вот я по этому поводу и объявился к вам. Вчера, как вы ушли, мы все на Антона Антоновича насели: как же так, говорим, без Андрея Ивановича? Ну, он туда-сюда, говорит, что он не серьёзно…
— Да я-то серьёзно, мамочка моя, — остановил его не без некоторой смелости Козодавлев-Рощинин, почувствовав уже почву под своими ногами.
— Ну, что там, — перебил его Волпянский, — ну, стоит ли, Андрей Иванович? Мне поручено вчерашнюю интермедию кончить, исчерпать то есть…
Он хотел сказать «инцидент», но вместо этого махнул «интермедию».
— Я к вам метеором послан, — продолжал он, опять некстати употребив словцо «метеор», которое совсем не шло сюда, — Антон Антонович говорит, что если уладится, и сегодня вы дадите хороший сбор, он вам флакон вина поставит…
— Когда же он это говорил?
— Вчера вечером при всех, он и на разговор меня с вами вчера при всех уполномочил, чтоб я сегодня утром сходил к вам.
— Значит, он желает, чтоб я служил?
— Желает, Андрей Иванович! Такого комика, как вы, не найти ему, — польстил Волпянский.
— Только я ведь один не пойду без Микулиной, — сказал Рощинин.
— И об этом прелиминарий нет. Антон Антонович говорит, что желает пред Микулиной извиниться. Вчера ему трагик Ромуальдов-Костровский сказал, что за Микулину ему морду разобьёт. Он деликатность понимает. Да и мы сочувствовали, только госпожа премьерша Донская фыркнула…
— Ну и пусть её, — весело заключил Козодавлев-Рощинин. — Так Антошка извиниться желает и просит, чтоб всё было по-прежнему?
— Вот, именно, по-прежнему, Андрей Иванович, мы все — свидетели тому…
— Ну, хорошо ж, я не я буду, если сегодня сбора ему не будет! — воскликнул Козодавлев-Рощинин.
— Ах, если бы был! — вздохнул Волпянский.