– Все образуется, – сказал он. – Мы пройдем через это вместе, день за днем. Со временем тебе станет легче. Со временем все сглаживается. Спроси меня, уж я-то знаю.
Но мама все плакала и плакала.
Увидев ее такой расстроенной, я больше не мог на нее злиться, вся злость испарилась – так бывает, когда долго кипятишь воду, и в кастрюле становится пусто, а в воздухе пахнет паленым. К тому же я понял, что сделал то же самое. Я ведь не рассказал о Ясмин и папе Самире, и о шприце, и об утесе, потому что не хотел, чтобы папа Самир оказался в тюрьме.
А в том, что я так долго был немым, были и свои плюсы – мне не пришлось разговаривать с массой скучных людей, с которыми я не хотел разговаривать. Еще я выучил язык жестов. Я ведь могу столкнуться с глухим человеком, которому будет нужна помощь, и тогда я смогу общаться с ним жестами. А Бьянка вообще считала мое молчание очень интересным.
– Ты такой загадочный, Винсент, – говорила она.
Когда Гуннар закончил утешать маму, они долго сидели в тишине.
Когда люди вместе молчат, это может означать две вещи: им вдвоем очень скучно, или они очень хорошо друг друга знают и у них нет нужды все время о чем-то болтать.
Я задумался, какой вариант подходит маме с Гуннаром.
Гуннар долго смотрел на нее. Потом погладил по голове и даже не стал чесать подбородок. Потом он потянулся к ней и поцеловал ее в губы. Не чмокнул, а поцеловал
Тогда я понял, что они влюблены.
Бьянка поправляет мне рубашку.
– Ты не застегнул одну пуговку.
Мама отступает на шаг назад и смотрит на меня.
– Винсент, какой же ты стильный!
– Знаю, – отвечаю я. – Я уже два раза смотрелся в зеркало.
Мама вдруг замирает посреди комнаты, словно что-то увидев. Потом, наморщив лоб, подходит к письменному столу и наклоняется к пробковой доске, которая висит над столом.
– Эта фотография, – мама показывает на снимок Ясмин, где она еще малышка и сидит на пляже в оранжевых надувных нарукавниках.
– Да?
– Кто на ней?
– Ясмин, – отвечаю я. – Когда она была маленькой. И собиралась купаться в море.